Прикладная метафизика

Кстати, о птичках. Пресловутые носители «легкого закона», заселившие мир, покинутый героями и рыцарями веры, находятся у судьбы на птичьих правах. Коллизии судьбы повсеместно сменились невротическими конфликтами: теперь уже и воля (voila) наперсточника-иллюзиониста кажется чем-то пугающим. Наивысшим дефицитом выглядит сегодня «встречное» заявление:

Но я Эдип — и не пеняй,

Что строгий мне закон положен.

Строгость положенного закона, его вполне возможная «несовместимость с жизнью» или даже с самоотчетом, не отменяет статуса судьбы как привилегированной формы запоминаемости свыше. Эдип, Агамемнон, Абеляр, Кьеркегор — люди судьбы, причисленные к ней строгим законом; строгость же собственно возмездия (наказания) такова, что никакое постороннее внешнее причинение уже ничего не в состоянии прибавить. Люди судьбы суть те, чей мотив индивидуального бытия вступает в конкуренцию с анонимными метаперсональными движущими силами слишком человеческого — и выдерживает, превозмогает эту конкуренцию. Такой сверхмощный индивидуальный мотив вносит имя собственное в список универсалий. Поэтому наряду с корыстными, честолюбивыми, эгоистическими и гедонистическими устремлениями утверждается комплекс Эдипа, Электры, Иокасты, участь Гамлета, Офелии, печать Каина, удел Ван Гога и Ницше, комплекс Нерона и прихоть Калигулы. Предначертание хоронить или быть причиной смерти любимых тобою и любящих тебя, участь всякий раз ошибаться в выборе друга или ученика (участь быть предаваемым), просыпать час решающих испытаний (пропускать шанс), спохватываться, когда поезд ушел (как журавль и цапля), — все это росчерки индивидуальной судьбы на фоне примитивной детерминации слишком человеческого.

Причастность року, непроницаемая изнутри и вообще в здешнем мире, может оказаться чрезвычайно важным различителем по ту сторону небес. Если воспользоваться приблизительной аналогией, можно сказать так. Всегда существовали индивиды, объявленные «вне закона» и тем самым исключенные из правового поля (сегодня этот вердикт выносится от имени психиатрии), здесь проходила и проходит граница, отделяющая нормальных людей от «ненормальных», иных, чем мы, собственно люди.

Но для богов «иные», смертные, суть «объявленные вне судьбы» (смертность определяется прежде всего в этом смысле). С точки зрения богов мы (боги) принадлежим к привилегированному судьбоносному сословию, но в этот список входят и герои, подлежащие почему-то той же юрисдикции, что и мы, бессмертные. Значит, по большому счету, отмеченные судьбой герои равносущностны нам, и мы вместе противостоим дольнему миру, который населяют люди гладких ладоней.

Вариация 3. Судьба и история

На поприще истории, где действуют народы и цивилизации, слово «судьба» используется достаточно часто — и, как правило, всуе. Принято говорить об исторических судьбах того или иного народа, города, даже реформы. При некотором искусстве всматривания обнаруживается и повторяющийся узор, предмет бесконечных спекуляций для философии истории. Однако «судьба» в применении к историческому субъекту столь же метафорична, как и «судьбы влечений», о которых говорил Фрейд, и если в отношении героев и других людей судьбы психоаналитическая интерпретация ничего не объясняет, то агенты истории иногда попадают в ситуации, в которых начинают вести себя подобно обитателям бессознательного.

Историческое измерение демонстрирует удивительную близость к невротическому измерению, и аналогичной оказывается, прежде всего, роль прошлого. Сохраняющаяся актуальность прошлого, точнее говоря, прошлое в форме неизбывности, в обоих случаях играет одну и ту же роль. Непроходимость времени, затрудненность с переводом происходящего в прошлое как раз и является основополагающим механизмом невротизации. Вот некое событие или цепочка событий происходят, но не остаются в прошлом, а переходят в актуальное «сейчас», отравляя, говоря словами Ницше, чистоту настоящего. Возникает проблема исторической памяти, сопоставимая с проблемой невротической фиксации. Почему-то принято считать, что чем полнее и насущнее эта самая «память», тем богаче бытие и сознание народа. Однако полнота памяти в форме чистого прошлого, разминированного и обезвреженного, это одно, а сохраняющаяся актуальность однажды свершившихся событий, которые продолжают тем не менее терроризировать настоящее, это совсем другое.