Прикладная метафизика

Категория воли отсылает меня к воспоминаниям далекого детства, они возникают всякий раз, когда я задумываюсь, что же есть воля в ее истине. В городках Средней Азии, где прошли школьные годы, мне нередко доводилось наблюдать выступления бродячих фокусников, демонстрировавших свои немудреные трюки. Они, например, связывали красные и зеленые платки и несколько раз взмахивали этой связкой, после чего платки оказывались белыми и желтыми. Проглоченные шарики для пинг-понга извлекались из карманов столпившихся зевак — и, как впоследствии выяснялось, из карманов извлекались не только шарики. Фокусник умудрялся так бросить на коврик колоду карт, что переворачивались в ней ровно четыре карты — четыре туза. Но завораживало даже не это, а то, что после каждого трюка фокусник произносил: «Воля!»

Слово впечатляло и убеждало. Ведь именно могущество воли заставляло карты выпадать нужным образом, а платки — менять цвет. С тех пор воля представлялась мне прежде всего как умелое противодействие естественному ходу вещей, даже когда я понял, что фокусники произносили всего лишь искаженное французское «voila!» («вот так!», «вуаля!»). Ясно ведь, что они имели в виду: «если такова моя воля, все равно будет вуаля».

Однако даже самый ловкий фокусник и самый бесстрашный авантюрист вскоре убеждаются, что наиболее важные карты выпадают не так, как велит воля, а так, как велит судьба. Воля подчиняет себе нехитрый иллюзион, дающий возможность заработать, порой она приносит ощущение всемогущества — но там, где речь идет о самом главном, воля всякий раз дает осечку. Против всесилия судьбы (рока) бессильны не только шулерские приемы, опирающиеся на ловкость рук и бодрость духа, но даже воля богов, которая тоже представляет собой некое высшее, олимпийское шулерство.

Если бы судьба не была защищена от воздействия воли, она никогда не получила бы своего имени; у нас просто не было бы нужды в этом термине. В работе с примечательным названием «Triebe und Triebschicksale» («Влечения и их судьбы») Фрейд пишет: «Некоторые женщины, выходя замуж, любят своего мужа как единственного на свете мужчину. Они хоронят его в полной безутешности, чтобы через несколько лет вновь похоронить следующего, столь же любимого и единственного мужа». Далее Фрейд, со свойственной ему отстраненностью, замечает: «Никто бы не решился утверждать, что их любовь является причиной смерти любимого. Но, кажется, именно в этом заключается смысл понятия „судьба"»[84].

В дальнейшем Фрейд возвращается и к этому примеру, и к определению судьбы, например, когда он исследует, что же лежит по ту сторону принципа наслаждения. Убедившись, что принцип реальности не содержит в себе ничего потустороннего наслаждению (эту мысль подробно развивает Лакан), Фрейд останавливается на идее навязчивого повторения, пробивающего себе дорогу, несмотря на длительность интервалов, заполненных обстоятельствами, благими намерениями и волей. Такое повторение предстает как слышимость основного мотива на фоне ежедневных и прижизненных мотиваций. Если элементарные мотивы — похоть, корысть, самосохранение, требования сверх-Я — сливаются в аккорды, то судьба есть неповторимое и неотменимое сочетание аккордов — в случае их действительной слышимости.

Таким образом «материалист» Фрейд (вот уж ирония судьбы) стал главным сторонником трактовки судьбы как особого типа предопределенности, очень похожего на античный рок. Воля, понимаемая как вмешательство сверх-Я в целостность поведения, способна устранять предопределенности более низкого ранга, вплоть до выбора объекта, который, с точки зрения Фрейда, предзадан фиксациями в бессознательном. Однако, когда речь идет о предопределенности, находящейся по ту сторону базисных влечений, стальная цепь воли лопается или обращается в самообман. В первом случае навязчивое повторение расстается с принципом наслаждения и принимает характер «демонического».

Во втором акт воли сталкивается с подменой объекта, странным образом утрачивая способность к различению, к сравнению с эталоном.

В отношении вожделения и его препятствий воля может говорить в повелительном наклонении. Она, конечно, далеко не всегда в наличии, но если она есть, то это ее дело — запретить или, наоборот, проложить кратчайший маршрут к объекту влечения, для чего у воли всегда найдутся свои резоны. Механизмы проекции и рационализации не так уж глубоко укрыты от самоотчета, при случае они достаточно плавно переходят в признания цинического разума.

Иное дело предопределенность, задаваемая судьбой: тут воля начисто утрачивает связь с рефлексией. Индивид не осознает, что как его устремления, так и избегания суть абсолютно одно и то же в ситуации рока. Известное выражение «судьба слепа» оказывается верным, но с некоторым уточнением: судьба ослепляет. Рок затуманивает оптику рефлексии и дезориентирует волю.