Прикладная метафизика

Попытки заклясть спонтанную силу свободы логически наивны, но они проходят, ибо уж очень хочется. Если в рассуждениях, а вернее, в поэтических ламентациях мы заменим свободу какой-нибудь другой стихией, не имеющей экзистенциального заказа на облагораживание, несуразность станет очевидной. Например: «Огонь немыслим без очага, согревающего душу и тело человека, дающего ему пищу и освещающего кров. Только в очаге и в камине огонь являет себя в своей истине. За пределами заботливого горения-служения огонь вовсе не есть настоящий огонь, он просто пожарище и дымище поганое». Увы, подобные же откровения насчет свободы и ответственности имеют сбыт — сказывается ангажированность большой ставкой: «Искусство одно и то же, но стоит появиться ценному, и зоркость улетучится» (25).

Логика европейской философии работает безупречно, когда идет игра со ставкой на черепицу, с серебряной застежкой уже сложнее, а если на кон поставлена свобода, которую «не следует продавать ни за какую цену», логика становится дрожащей, пунктирной и, вообще говоря, трусоватой. Связанные ответственностью находятся в положении детей, которым не дают играть со спичками, — откуда же им приобрести опыт обращения с огнем? Мудрость недеяния избирает иной путь: «Идущему впереди тех, кто слабее его, грозит опасность от равного ему, идущему впереди тех, кто сильнее его, не грозит опасность» (32). В качестве субстанции causa sui свобода не является следствием какой-то иной причины, но она, как и все в этом мире, подпадает под неустранимую интенцию сознания: подводить причину или условия под любое эксплицированное содержание, тем более имеющее форму понятия. Даже указание на спонтанность, полученное в рефлексивном самоотчете, оставляет сознанию множество лазеек, дающих иллюзию постижения предмета.

Самым характерным приемом является моделирование — ведь всегда можно подобрать модель, воспроизводящую в некотором диапазоне свойства интересующего феномена, а затем, поскольку модель поддается разборке и сборке, апеллировать к ее устройству, забывая, что имеешь дело с моделью. Феномен свободы характеризуется неопределенностью исхода, поэтому понятно, что модель должна представлять собой некий стохастический процесс — лучше всего азартную игру, ну хотя бы в кости. Такая модель достаточно адекватно воспроизводит два параметра свободы в виде двух стохастических рядов — ряд бросаний-выпадений и ряд ставок. Азартная игра, оставаясь всего лишь моделью, позволяет получить некоторое представление о свободе — конечно, частичное и смутное. Это ощущение спонтанной силы, растворяющее субъекта в своем проявлении, и ощущение наличия собственного законодательства, не сообразующегося ни с какими посторонними резонами. Полученные таким образом данные и подвергаются интерпретации, причем, несмотря на терминологические различия, вдумчивые наблюдатели приходят к весьма сходным выводам: то, о чем говорит Кант в «Критике практического разума», по-своему выражается и разбойником Чжи.

Азартная игра позволяет «снять пробу» свободы как достоверного в себе состояния; в этом смысле лучшей модели на сегодняшний день не существует, не случайно и дао тоже сопоставляется с игральной костью, а Чжуан-цзы структурирует деяния, обращаясь к образу ставки. Пригодность модели для снятия пробы и легкость ее конструкции приводят к тому, что азартная игра может успешно функционировать в качестве феноменозаменителя — и в этом качестве она имеет широкое хождение, зачастую совершенно вытесняя из сферы явленности то, чего она модель. Но, как и всякая модель, удачно репрезентируя отдельные стороны моделируемого явления, в данном случае внутренний привкус бытия в свободе, эта трехсторонняя азартная игра (с судьбой, с собой и с противником) никак не репрезентирует другие определенности первичного феномена — или искажает их, подменяя эпифеноменами, вытекающими из собственного устройства.

Сама по себе свобода как одна из стихий человеческого самостояния принципиально неразложима на дискретность исходов, неизбежно воспроизводимую во всякой игровой модели. Частица, образованная парой альтернативных состояний, например А или ~А, никоим образом не является минимальной единицей свободы, ее квантом. Не следует забывать, что осуществленность свободы предполагает независимость серии исходов от ресурсно-целевого ряда (ставок). Европейское понимание свободы засорено вторичным паразитарным влиянием, исходящим от эпифеноменальных сторон моделей, то есть от элементов ее устройства, не имеющих отношения к репрезентируемому образцу.

Можно, например, выделить примесь, внесенную теорией вероятности, с ее понятиями энтропии и негэнтропии. Уже упоминалось о переходе возможностей в действительность как о снятии неопределенностей; некритическое расширение этого принципа порождает ряд мифологем, характерных для западной ментальности в целом, — идею «реализации себя», «выбора своего призвания», специфической профессиональной компетентности, в которой следует совершенствоваться, непрерывно сужая неопределенность.