Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

Ну а Билл мог дать попрошайке табачку, а мог соврать, сказав, что ничего у него нету. Кое-кто из лоботрясов сроду ни цента в руках не держал, ни собственного табака не имел. И жевал только то, что удавалось выклянчить у таких же, как сам он, обормотов: «Ссудил бы ты мне одну жвачку, Джек, я вот сей минут отдал Бену Томпсону мою последнюю» — и это было, как правило, чистой воды враньем, способным одурачить лишь случайно забредшего сюда чужака, а Джек чужаком не был и потому отвечал:

— Так прям и отдал, это ты-то? Еще, небось, сестра кошкиной бабушки прибежала и тоже ему дала. Ты лучше верни мне, Лейф Бакнер, все жвачки, какие у меня одалживал, тогда я тебе тонну табака ссужу, а то и две, и даже расписки с тебя никакой не возьму.

— Так я ж вернул один раз.

— Ага, вернул, — жвачек этак шесть. Занимал-то, небось, табачок покупной, а вернул черт знает что, тютюн.

Покупной — это такая плоская черная плитка, однако здешняя шатия жевала все больше свернутые в жгуты табачные листья. А если у кого из них заводилась плитка, то заимствуя порцию, они обычно не отрезали ее ножом, как это обычно делается, а впивались в плитку зубами и тянули руками изо рта, пока она надвое не переломится, и тогда хозяин плитки принимал скорбный вид и, получая ее назад, саркастически произносил:

— Ну кончено, «дай мне жвачку — а себе оставь подначку».

Все улицы и проулки городка были затоплены грязью; ничего, кроме черной, как деготь, грязи на них не наблюдалось — кое-где она была в фут глубиной, а во всех прочих местах в два-три дюйма. И почти повсюду в ней валялись, лениво похрюкивая, свиньи. Смотришь, бредет по улице чумазая свинья-мамаша с выводком поросят, бредет-бредет, да как плюхнется в аккурат там, где люди ходят, так что ее огибать приходится, да еще растянется во всю длину, глаза закроет и ушами прядает, а поросята ее сосут, и рыло у нее при этом такое довольное, точно ей сию минуту жалование выплатили. И скоро ты слышишь, как кто-то из лоботрясов орет: «Эй, Тигра! Ату ее, ату!», а затем свинья удирает, визжа как резаная, и на каждом ее ухе по собаке висит, если не по две, да еще три-четыре десятка уже на подходе, а лоботрясы все как один вскакивают на ноги и смотрят ей вслед, пока она из глаз не скроется, и хохочут, страх как довольные, что шума наделали. А потом снова усаживаются и сидят, пока собаки не передерутся. Ничто на свете не оживляет их и не приводит в такой восторг, как собачья драка — кроме, конечно, возможности облить бродячего пса скипидаром и поджечь или привязать к его хвосту жестяную банку и любоваться на то, как он носится по улицам, пока не издохнет.

Некоторые из приречных домов выступали за край берегового обрыва — покосившиеся, кривые, готовые рухнуть вниз. Эти уже пустовали. У других река подмыла только один из углов, тоже торчавший наружу. В таких люди все еще жили, но в постоянной опасности, потому что иногда целый пласт земли в дом шириной сползал вниз. Порою река подмывала берег на протяжении четверти мили — подмывала и подмывала, и в какое-нибудь лето случался оползень. Городишкам вроде этого приходится все время отступать назад, назад и назад от реки, потому что она без устали вгрызается в землю, на которой они стоят.

С приближением полудня на улицах стало совсем тесно от фургонов и лошадей, а они все продолжали прибывать. Семьи привезли с собой с ферм еду и угощались ею прямо в фургонах. Ну и виски тоже лилось рекой, и я уже увидел три драки. А потом вдруг кто-то закричал:

— Старикан Боггс прискакал! Сегодня ж день его ежемесячной пьянки — вон он едет, парни!

Лоботрясы обрадовались; я так понял, что они привыкли потешаться над Боггсом. Один говорит:

— Интересно, кого он на этот раз укокошить собирается. Кабы он поубивал всех, кого грозился прикончить в последние двадцать лет, у него нынче рупетация была бы — ого-го!

А другой:

— Вот бы старина Боггс мне пригрозил, тогда б я точно еще тыщу лет прожил.

И тут появляется скачущий на лошади, ухающий и вопящий, точно индеец, Боггс — появляется и орет:

— Все с дороги! Я вышел на тропу войны, вот-вот гробы подорожают!

Лет ему было за пятьдесят — пьяный, багроволицый, нетвердо сидевший в седле. Все кричали на него, смеялись, поносили по-всякому, ну и он в долгу не оставался, говорил, что займется ими и всех уложит, до одного, когда придет их черед, а сейчас ему некогда, потому как он приехал в город, чтобы прикончить старого полковника Шерберна, а его девиз: «Делу время, потехе час».

Увидел он меня, подъехал и говорит:

— Зря ты забрел сюда, мальчик. Теперь готовься к смерти.

И поскакал дальше. Я испугался, однако какой-то мужчина сказал мне:

— Не обращай внимания, он как напьется, всегда такую чушь несет. Самый что ни на есть добрый старый дурак во всем Арканзасе — комара не обидит, что трезвый, что пьяный.

А Боггс подскакал к самой большой в городке лавке, склонился с лошади, чтобы под навес заглянуть, и заорал:

— Выходи, Шерберн! Посмотри в глаза человеку, которого ты надул. Я по твою душу приехал, больше тебе не жить!