Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

Впервые в жизни меня охватило замечательное чувство очищения от всех грехов и я понял, что теперь-то уж смогу и помолиться. Но сразу делать это не стал, а отложил бумажку и принялся думать — о том, до чего ж оно хорошо, что все так сложилось, о том, как близко я подошел к погибели и аду. Думал я, думал и вдруг обнаружил, что думаю уже о нашем путешествии по реке и все время вижу перед собой Джима: днем, ночью, иногда под луной, иногда в грозу, вижу, как мы с ним плывем, и разговариваем, и поем, и смеемся. И непонятно почему, не вижу ничего, что помогло бы мне ожесточиться против него, зато противного этому — сколько влезет. Я увидел, как он отстаивает после своей и мою вахту, чтобы я выспался; как радуется мне, когда я выбираюсь из тумана, и когда прихожу к нему на болото — в тех местах, где шла кровная вражда, — ну и так далее; а потом вспомнил, как он всегда называл меня голубчиком и по голове гладил, как старался сделать для меня все, что только мог придумать, каким он всегда был хорошим; и наконец, вспомнил, как я спас его, наврав насчет оспы на нашем плоту, и как он меня благодарил, как сказал, что я — лучший друг, какой был когда-либо на свете у старого Джима, а теперь и единственный; и именно тут на глаза мне попалась моя бумажка.

И понял я, что зашел в тупик. Взял я ее с пола, подержал в руке. Меня била дрожь, потому как я должен был выбрать на веки вечные что-то одно из двух и понимал это. Посидел я так с минуту, почти и не дыша, а потом и говорю себе:

— Ну и ладно, значит, пойду в ад, — и разорвал письмо.

Страшная это была мысль и слова страшные, но я их произнес. И назад не взял, а о том, чтобы исправиться, даже и думать перестал навсегда. Просто выбросил это дело из головы, сказал себе, что снова встану на стезю порока, она мне в самую пору подходит, меня для нее и растили, а другая мне не годится. И для начала, украду-ка я Джима еще раз, вызволю его из рабства, а если измыслю чего похуже, то и это сделаю, потому что, коли уж я погряз в грехе, и погряз навсегда, так имею полное право грешить напропалую.

И начал я размышлять, с какого конца мне за дело взяться, и перебрал много разных способов и, наконец, составил план, который показался мне подходящим. Потом высмотрел немного ниже по реке лесистый остров, а когда стемнело, подвел к нему плот, укрыл его и спать завалился. Проснулся я еще затемно, позавтракал, облачился в покупную одежду, а другую и еще кой-какие вещи увязал в узелок и поплыл в челноке к берегу. Пристал немного ниже места, в котором стоял по моим прикидкам дом Фелпса, спрятал узелок в лесу, наполнил челнок водой, навалил в него камней и затопил примерно четвертью мили ниже стоявшей на берегу, у устья речушки, маленькой лесопилки, решив, что когда он мне снова понадобится, я легко его здесь найду.

А после вышел на дорогу и, проходя мимо лесопилки, увидел на ней вывеску: «Лесопилка Фелпса». В двух-трех сотнях ярдов за ней стояла и ферма. Смотрел я в оба, но так никого и не увидел, хоть день был уже в разгаре. Впрочем, меня это устраивало, я не хотел пока попадаться кому-нибудь на глаза, мне нужно было только с местностью ознакомиться. По моему плану, прийти сюда мне следовало из города, а не снизу. Так что я просто огляделся как следует и потопал в город. Ну и первым, кого там увидел, оказался герцог. Он клеил на забор афишу «Королевского совершенства» — всего три представления, как в прошлый раз. И хватало же им наглости, мошенникам этим! Я наскочил прямо на него, увильнуть не успел. Он, похоже, здорово удивился и говорит:

— Здорово! Ты откуда взялся? — а следом спрашивает, радостно и нетерпеливо: — А плот где? Ты хорошо его спрятал?

Я отвечаю:

— Я как раз об этом и хотел спросить у вашей милости.

Радости в нем мигом поубавилось. Он говорит:

— С какой же стати у меня-то об этом спрашивать? — говорит.