Приключение Гекльберри Финна

У Джима, негра мисс Ватсон, был волосяной шар размером с добрый кулак – Джим добыл его из бычьего сычуга и гадал по нему. Говорил, что в шаре засел дух, который все на свете знает. Ну и я тем же вечером пошел к нему и сказал, что папаша мой вернулся, – это ж я его следы на снегу видел. И мне хотелось узнать, что он задумал, и надолго ли здесь задержится. Джим вытащил волосяной шар, пошептал над ним что-то, потом поднял его повыше и уронил. Шар шлепнулся на пол и откатился примерно на дюйм. Джим попробовал еще раз, и еще – то же самое. Тогда Джим опустился на колени, приложил к шару ухо, прислушался. Без толку – Джим сказал, что шар говорить с ним не хочет. Он, дескать, иногда задаром разговаривать не желает. Я сказал, что у меня есть старый осклизлый четвертак,  поддельный, проку от него все равно никакого, потому что на нем сквозь слой серебра медь проступила, да его и так никому не сбагришь, даже без меди, – уж больно он скользкий, будто салом намазанный, сразу видно, что это за добро. (Насчет выданного мне судьей доллара я решил помалкивать.) В общем, монета, конечно, никудышная, сказал я, но, может, шар ее примет, может, он разницы-то и не заметит. Джим понюхал четвертак, покусал, потер в пальцах и сказал, что знает, как сделать, чтобы шар принял его за настоящий. Надо, говорит, надломить картофелину, засунуть в нее четвертак и оставить там на ночь, а наутро от меди и следа не останется, да и сальным он больше не будет, так что любой человек в городе примет четвертак, не моргнув глазом, а уж волосяной-то шар тем более. Вообще говоря, насчет картофелины я и раньше все знал, да как-то забыл.

Джим засунул четвертак под шар, снова встал на колени, прислушался. И сказал, что на этот раз шар в полном порядке. Сказал, что, если мне охота, он готов все мое будущее рассказать. Я говорю, ну давай. В общем, волосяной шар поговорил с Джимом, а Джим мне все передал. Вот так:

– Ваш отец покамест и сам не знает, что ему делать. То говорит, что уйдет отсюда, а потом говорит – останусь. Вам лучше всего сидеть тихо – пускай старик сам все решит. Вокруг него два ангела крутятся. Один весь белый, аж светится, а другой черный. Белый наставляет его на правильный путь, но, как только наставит, тут же подлетит черный и все дело изгадит. И который, в конце концов, верх возьмет, сказать пока ну никак нельзя. Зато у вас все будет хорошо. Ждут вас в жизни большие горести, но и большие радости тоже ждут. Придется вам и битым быть, и поболеть, но вы каждый раз будете поправляться. И встретятся вам в жизни две женщины. Одна вся такая светлая, а другая черноволосая. Одна богатая, другая бедная. Вы первым делом женитесь на бедной, а уж потом на богатой. Главное, держитесь подальше от воды, не рискуйте собой, потому как вам суждено быть повешенным.

Ладно, зажег я свечу, поднялся в мою комнату, а там папаша сидит – собственноличной персоной.

  Глава V. Папаша начинает новую жизнь

Я быстро закрыл дверь, повернулся к нему – ну, точно, он самый, папаша. Всю жизнь я его боялся, уж больно часто он меня дубасил. Думал, и теперь со страху помру, однако уже через минуту понял, что ошибся, то есть, понял после первого, как говорится, потрясения, от которого у меня дух перехватило, потому что уж больно неожиданно он появился, а после, гляжу, – не боюсь я его, и все тут.

Лет ему было около пятидесяти, на эти годы он и выглядел. Волосы долгие, спутанные, сальные и на лицо свисают, а за ними глаза поблескивают – так, точно он в кустах сидит. И все сплошь черные, без седины, как и длинные, взлохмаченные бакенбарды. А в лице ни кровинки – то есть, там, где его вообще видно, лицо-то; белое оно было, но не как у человека с очень белой кожей, а как у больного, до того белое, что взглянешь на него и мурашки по коже бегут – белое, точно квакша, точно рыбье брюхо. Ну а одежда – сплошные отрепья. Сидел он, положив ногу на ногу, башмак на той, что сверху лежала, давно разодрался, два пальца наружу торчали, и он ими этак пошевеливал время от времени. А шляпа его на полу валялась – старая черная войлочная шляпа с широкими полями и продавленным, точно дно старой кастрюльки, верхом.

Я постоял, глядя на него, он посидел, на меня глядя и легонько покачиваясь вместе со стулом. Потом я поставил свечу на пол и только тут заметил, что окно поднято, значит он сюда по навесу залез. Оглядывал он меня, оглядывал, а потом и говорит:

 – Какой ты весь расфуфыренный, это ж надо. Думаешь, небось, что важной персоной заделался, а?

– Может, думаю, а может, и нет, – отвечаю.

– Ты язык-то попридержи, – говорит он. – Ишь какой спеси набрался, пока меня тут не было. Ну ничего, я из тебя дурь повытрясу. Говорят, ты еще и ученый стал – читать-писать выучился. Думаешь, ты теперь лучше отца, раз он ничего такого не умеет? Так я и это из тебя вытрясу. Кто это тебе сказал, будто ты на меня теперь сверху вниз смотреть можешь, а? Кто?

– Вдова. Вдова сказала.

– Вдова, да? А кто сказал вдове, что она имеет право совать нос в дела, которые ее не касаются?

– Никто не говорил.