Приключения 1972–1973

Радужное настроение мое тут же исчезло, а осталось как бы недоумение: ведь утром сегодня, по дороге, втроем ели из этой миски плов, а сейчас хозяин ее уже в тюрьме, и что ждет его? Я вспомнил молчаливую, покорную женщину с ребенком на руках, ее тихое: «Когда ждать вас?» Я и не задумался о том, что подарок командира, доставивший мне столько радости, — гнедой жеребец Ураза, — был для него куда дороже глиняной миски.

— Джура-ака, что будет с Уразом?

Джура ответил не сразу. Помолчав, сказал, будто размышляя вслух:

— Что будет с Уразом, решит он сам. Все от него зависит.

И опять я не понял Джуру, но почувствовал, что он тоже думает об Уразе, и, значит, все должно быть по справедливости, и это успокоило меня.

Конечно, мне, комсомольцу и чекисту, вряд ли стоило жалеть басмача. Попадись мы с Джурой бандитам Худайберды, нас бы не пощадили и, может быть, именно Ураз расстрелял бы нас. Ведь он, оказывается, обещал повесить Зубова. И почему повесить — пули, что ли, пожалел для большевика? Но все же, несмотря ни на что, может, оттого, что мы так легко захватили Ураза и он не сопротивлялся, может, оттого, что он не держался врагом и рассказывал Джуре все, что тот хотел услышать, во мне не было ненависти к Уразу, и я видел, что и Джура, похоже, думает так же, как и я.

Когда я вошел в комнату Джуры, а теперь и мою, я увидел, что для меня поставили уже кровать у окна. Я снял сапоги, растянулся поверх одеяла, но сон не шел — перед глазами сменялись картины нашей ночной поездки. Ураз, его жена с ребенком и ее умоляющее и робкое лицо, развалины Селькелды, разговор Джуры с Уразом… Кто такой Аппанбай? А Махкамбай? Зачем Джуре прошлое курбаши Худайберды, имя его матери?

Пришел Джура, я услышал — скрипнула кровать.

— Разбудил тебя? Прости, не спится мне что-то.

— Да я и не спал, дремал только.

— Закурить хочешь?

— Нет.

— И правильно. Рано тебе. А я прежде нас[2] закладывал под язык, да Зубов отругал. Тогда курить стал, но редко, только если устал очень. А чего не спишь?

— Да так просто. А вы?

— Хочу полежать, не думать ни о чем, а не получается, все мысль за мысль цепляется, уводит далеко… Тебе сколько лет?

— Семнадцать.

— Э-э, ребенок еще совсем. Какие у тебя заботы, какие думы, ты спать должен спокойно. — Джура вздохнул, помолчал. — А мне вот сорок. И нет покоя. И не было… Лежу, ворошу в памяти прошлое — и вижу, точно не было… Мысли такая штука, брат, дашь им власть над собой — высохнешь, живой жизни видеть не будешь. Да, а в твои годы я женат уже был. Мог бы и детей иметь — старше тебя мог сын у меня быть. Да не судил бог.

— А жена ваша… она умерла?

— Не знаю, брат, ничего не знаю о ней. — Джура снова чиркнул спичкой, затянулся. — Может, умерла, а может, и не умерла и живет где-то.

Я не спрашивал больше ничего, чувствовал — Джура не договорил, но хочет рассказать еще что-то. Он молча курил, думал, где-то далеко был в мыслях своих, потом снова заговорил:

— Я тебе сказал вчера — сам я из Тойтюбе, там и родился, и вырос там. Но родителей своих не помню…

V

Да, в тот день я услышал от Джуры много удивительного, его рассказ растревожил меня и заставил задуматься над тем, что казалось простым и ясным, и еще над тем, о чем раньше не думал вовсе. И, наверное, именно в тот день что-то переменилось во мне, я начал понимать понемногу ход мыслей и поступки человека, ставшего для меня старшим братом.

Я слушал историю его скитаний, уносился вместе с ним в далекие, сказочные города и одновременно вглядывался в его скуластое смуглое лицо, покрытое сеткой морщин, подобно треснувшей от безводья земле, ловил взгляд печальных глаз и вбирал. — и что-то щемящее откликалось во мне, — слушал его голос, задумчивый и грустный, напомнивший мне звуки двухструнного тамбура, вытесанного из грубого дерева. И если не умом еще мальчишеским, то сердцем- я был уже с этим человеком…

А на шее у него, справа, я заметил рубец — след пули. Ошиблась она всего на вершок…

— Мать, рассказывали, умерла после того, как родила меня, — продолжал Джура-ака, — а что с отцом сделалось, так я и не узнал наверное: одни говорили, будто настигли его в степи и разорвали волки, другие — что бай, обнаружив пропажу овец, в хозяйском гневе забил отца насмерть — в тот год рано пришли холода и стада в горах гибли… Как было на самом деле — кто расскажет? И первое, что помню о детстве, — не родителей, а то, как прислуживал Аппанбаю, на побегушках был и его за отца и владыку моей жизни почитал. Голодать мне не пришлось — в байском большом доме жили сытно, и оставалось много и мне, и другим слугам, и собакам. Служба такая — ни днем ни ночью покоя не знал, все бегать куда-то приходилось, и каждый надо мной был хозяин, имел власть позвать и приказать. А я был быстрым и ловким, и даже среди ночи легко просыпался от малейшего шума и бежал на зов как послушный пес, и поэтому меня оставили в услуженье при доме, когда сверстники мои отправились со стадами в горы.