Приключения 1990

Тернбул не дрался шпагой, если того не требовал этикет дуэли, но для Макиэна шпага была естественней, и он орудовал ею, как палкой. Пьяница с тростью лишился своих преимуществ; когда же трость вылетела у него из рук, а приятель его схватил ее и кинулся на Макиэна, призывая друзей на помощь, он пробормотал: «У меня трости нет...» — и выбыл на время из драки.

Макиэн тем временем выбил трость и у второго врага и швырнул ее подальше, как вдруг услышал за своей спиной легкий шорох. Молодая женщина, привстав немного, смотрела на битву. Тернбул еще дрался с третьим пьяницей; четвертый в обществе не нуждался и радостно пихал багажник, о чем-то рассуждая.

Противник Тернбула был сильнее и храбрее прочих, и честь обязывает нас признать, что он мог бы победить, если б не поскользнулся на мокрой траве. Пока он поднимался, Тернбул кинулся на выручку Макиэну, с которым сражались теперь два врага, правда — руками против шпаги, но один висел на нем сзади. Подкрепление пришло в самую пору, как Блюхер при Ватерлоо; оба врага убежали рысцой. Радостного, брыкающегося джентльмена Макиэн взял за шкирку, словно бродячего кота, и посадил на обочину дороги. Потом он обошел машину и смущенно снял шляпу.

Несколько долгих мгновений Макиэн и незнакомка просто смотрели друг на друга, и ему казалось (а это не очень приятно), что они внутри какой-то картины, висящей на стене, ибо полная неподвижность сочеталась в них с необычной значительностью. На дорогу Макиэн не глядел, не видел ее, и ему казалось, что она покрыта снегом. Не глядел он и на машину, но ему казалось, что это — карета, на которую напали разбойники. Ему — якобиту, воскресшему из мертвых ему, так любившему поединки и старинное вежество казалось, наконец, что он попал именно в ту картину, из которой когда-то выпал.

Пока длилось молчание, он разглядел свою даму. До сих пор он никогда не разглядывал человека. Сперва он увидел ее лицо и волосы, потом — длинные перчатки, потом — маленькую меховую шапочку. Почему молчала дама, объяснить труднее; быть может, она еще не пришла в себя. Во всяком случае, именно она первая вспомнила о шофере и виновато воскликнула:

— О, что же с ним?

Оба резко обернулись и увидели, что Тернбул тащит шофера в машину. Тот уже очнулся и слабо поводил левой рукой.

Дама в меховой шапочке и длинных перчатках кинулась было к нему, но Тернбул успокоил ее (в отличие от многих своих единомышленников, он не только верил в науку, но кое-что знал).

— Он жив и здоров, — сказал отважный редактор. — А вот машину он не сможет вести еще не меньше часа.

— Вести могу я, — сказала дама, проявляя неколебимую практичность.

— Ну тогда... — начал Макиэн, не смог договорить фразы и в том невыносимом смущении, без которого нет романтики, двинулся прочь, словно он теперь за даму спокоен. Но более разумный, то есть более равнодушный Тернбул угрюмо произнес:

— Вам не надо бы ехать одной. Можете встретить других нахалов, а от шофера сейчас мало проку. Если вы не возражаете, мы проводим вас до дома.

Молодая женщина смутилась, как смущаются те, кому это не свойственно.

— Спасибо вам большое, — и резковато, и беспомощно сказала она. — И за все спасибо. Места здесь много, садитесь.

Незаинтересованный Тернбул легко вскочил в машину, но Макиэн не сразу сдвинулся с места, словно врос в него корнями. Наконец он неловко влез на сиденье; ему мешали длинные ноги, но — что много важнее — он испытывал чувство, знакомое многим людям, которых пригласили остаться к чаю или к ужину: ему казалось, что он ныряет в небо. Воскресающего шофера посадили сзади, Тернбул уселся рядом с ним, Макиэн — впереди. Машина дернулась, побежала, а за нею побежал, что-то крича, вставший с дороги джентльмен. Если слова его представляли какую-то ценность, печально признать, что никто на свете их не услышал.

Машина бежала по залитым светом равнинам, но сидящие в ней — по той, по иной ли причине — никак не могли заговорить. Чувства дамы выражались в том, что она мчала все быстрее; потом неизвестно почему снова уменьшила скорость. Тернбул — самый спокойный из всех — сказал было что-то о лунном свете, но сразу замолчал. Макиэн просто не помнил себя, словно попал на луну в какой-нибудь сказке. То, что происходило, отличалось от обычной жизни, как сон от яви, но сном была жизнь, а сейчас он не только проснулся — он очнулся в новом, неведомом мире.