Приключения-70

Вторая камера переполнена — там волчья стая во главе с Мещерским. Помещены в этой камере уголовники — Корень и Тишка, бандиты, завербованные Войцеховским, «родственники» Зины, постояльцы доктора, самые активные деятели «самоохраны» тюрьмы, захваченные с оружием в руках. Там же Гронин и капитан — любитель выпить. Всего в камере больше двадцати человек.

В третьей камере — одиночке около караульного помещения, — открыто «почтовое отделение» — там Зина и почтмейстер. Наш Железнов немного старомоден: он долго не соглашался «стеснять женщину», помещая к ней старика. Но другого выхода не было. В первой камере «ястребу» свернул бы голову Войцеховский, а во второй Мещерский. Дорого им обошлась любовь Андрея Капитоновича к чужим письмам.

Пыхтит паровоз, преодолевая подъем.

Если в дороге заключенные сделают попытку освободиться из-под стражи, то бунт может начаться только во второй камере. За ней надо непрерывно наблюдать.

В нашем вагоне тишина. Спят трибунальцы, спят и свидетели по делу. Бодрствую только я.

Вытянув в проход ноги, спит на спине Дайкин. Голова его запрокинута, рот открыт. Он всхрапывает, вздрагивая во сне. Дайкин доволен, что едет с нами, и надеется, что губисполком освободит его от работы в исправдоме.

Храпит Дайкин. Надо его повернуть на бок, чтобы не мешал спать другим.

Напротив Дайкина, подложив под щеку руку, лежит врач надеждинской больницы, свидетель зверств Мещерского. Доктор приоткрывает глаза, пока я вожусь с Дайкиным, и тихонько вздыхает. Он не хотел ехать с нами, всячески отказывался выступать в суде. Говорил прямо: «Да-с, боюсь! Месть — страшная штука. Родственники какого-либо Барышева привезут из степи пару дохлых сусликов да и бросят их во двор больницы. А у грызунов — чума, заразная пакость, от которой почти никто не выздоравливает. Что прикажете делать? Просить о помощи трибунал?» Куликов долго разговаривал с врачом наедине, и старик едет с нами, но все же погрузился в вагон он тайком, а в больнице сказал, что едет в Иркутск (в другую сторону) за лекарствами.

Мироныча и Енисейского судьба свела в одном купе. Чекист разделся, аккуратно поставил у столика сапоги, развесил портянки. Надо будет поговорить с ним о Нине. Ведь он отечески заботится о ней. Как же получилось, что Нина уезжает от нас в такую даль, в Приморье?

Енисейский устроился лучше всех, захватив в дорогу подушку и большое стеганое одеяло. Он так и не уехал в губисполком: сказал, что заболела печень. Почему он остался в городе накануне восстания? Случайно ли это? Подозрений вокруг Енисейского возникает много, но те, кто мог бы рассказать о его связях с бандой, пока молчат.

Комбат Вязь лег, не раздеваясь, даже не снял пояса с кобурой. Потускнел Вязь за последнее время. Чувствует, что не быть ему больше командиром батальона.

Медленно прохожу по вагону. Член коллегии Железнов дремлет сидя. Под стать фамилии у него и фигура и характер. Весь он словно вырублен из ноздреватого камня, широкий и крупный, да и лицо у него темное и тронуто оспой. Железнов всегда немногословен, улыбается редко. Требователен и настойчив: дал мне жару за ошибки в Надеждинске. Вовек не забуду его суровые вопросы: «Почему, прибыв в Надеждинск, сразу же не нашли комиссара карбата? Не считали нужным? Почему позволили Войцеховскому бежать из гостиницы? Разве трудно было вместе с ним отправиться в штаб? Почему не информировали трибунал о белом подполье в городе? Думали справиться сами?» Словно киркой долбил меня вопросами Железнов. Он ведь донецкий шахтер, привык к тяжелым ударам. Революция поручила ему другую тяжелую работу — трибунал. Железнов делает ее так же основательно, как рубал когда-то уголек.

Вот и последнее, наше купе, а дальше разместился взвод караульного батальона. Часть красноармейцев приняла охрану хлебного поезда, а десять человек — конвоиры.

Арестантский вагон старый, конструкции царя Гороха, караульное помещение там очень маленькое, весь конвой поместиться не может. Одновременно два часовых стоят на постах, а два красноармейца второй смены вместе с разводящим находятся в караулке. Утром в арестантский вагон отправятся другие пять человек конвоя.

Тихо в пассажирском вагоне. Люди устали при погрузке и спят без сновидений. В последнем купе нашей половины вагона на нижней полке лежит Степанида, санитарка больницы. Об ее халат вытер окровавленную шашку Мещерский. Напротив Степаниды, укрывшись шинелью, спит Куликов. Устал Александр Лукич и свалился, так и не сняв тяжелых ботинок. Голова его сползла с вещевого мешка, и не мудрено: в мешке торчит наган. Куликов не носит оружия при себе, а всегда норовит засунуть револьвер подальше. Помогу ему сегодня спать спокойно и положу наган на свою верхнюю полку. Вот так.

На втором ярусе вагона лучше всего, никому не мешаешь. Я дневалю до утра, но можно и сейчас забраться туда, полежать с открытыми глазами, помечтать. Только душно что-то стало вверху. Да и потянуло самосадом. Конечно, это встал доктор и закурил громадную цигарку. Какой же едкий у него табак! Надо открыть вентилятор в крыше вагона.