Приключения-77

Самолеты на небольшой высоте разворачивались, мелькая за деревьями, снова послышался гул, затем визг и разрывы. Первый пришелся в то место, куда скрылись Кнох и Бычко. Второго взрыва Иван не услышал. Он куда-то падал, вернее, летел. Потом стало тихо. Иван лежал навзничь, раскинув руки и широко раскрыв глаза. Он ничего не слышал, но отчетливо видел, как одна сосна точно плясала в небе: не успев упасть от первого взрыва, снова поднялась в воздух от другого. Это почему-то длилось долго, наверное, целую минуту. Прошла еще минута, и Иван стал различать какие-то звуки. «Жив», — спокойно подумал он. «А самолеты устроили карусель», — это была его следующая мысль.

Нефедов поднялся, неуверенно шагнул и увидел почти рядом окровавленного Гурова, а возле него Степаниду, беззвучно шевелящую губами. Иван поднял Гурова и понес в землянку. Степанида поддержала его, когда он начал было валиться. С ее помощью уложил Гурова на топчан и снова вышел, почти бессознательно шепча: «Врача»... Он с трудом переставлял непослушные ноги, не узнавая окружающую землянку местность. Вдруг перед собой Иван увидел свежую землю, пересыпанную светлым песком, переплетенные корни и корешки, а потом яму, большую дымящуюся яму, на краю которой лежало обугленное голенище хромового сапога... Он понял: это все, что осталось от Кноха.

На краю оврага, в котором размещался госпиталь партизан, Нефедов увидел военврача. Бобров как-то судорожно цеплялся за корни вывороченного дерева, пытаясь оттащить его, хотя спасать было уже некого. Маскировочный навес, перекинутый с одного края оврага на другой, обвалился, на месте бывшего госпиталя дымилась глубокая воронка. Иван молча взял врача за руку и повел к штабной землянке. Тот, точно маленький, шел боком, все время оборачиваясь и показывая рукой назад...

Час спустя в штабной землянке, где на топчане лежал Гуров, вновь собрались члены штаба. Не было только Бычко. Не было и Кноха. У Гурова белела повязка на плече, рядом с ним сидела Степанида, сжимая в руках кружку с водой. Простоволосая, в разодранном пиджаке, она неотрывно глядела в лицо Гурову, точно ждала, когда он проснется. И Гуров открыл глаза, тихо и раздельно сказал:

— Надо уходить. С наступлением темноты. Всем... Группами...

— Много раненых, командир. Да и тебе надо бы отлежаться, — сказал Морин. Казалось, он был среди всех единственным способным что-то делать. Все остальные, потрясенные неожиданной бомбежкой, гибелью Бычко и других партизан и, конечно, тем, что рассказал эсэсовец, напряженно молчали. Военврач ничего не видящими глазами смотрел в темноту землянки и изредка стонал, точно сам был ранен там, в овраге. Перед глазами Ивана то и дело вставали, меняясь как в калейдоскопе, картины бомбежки: пляшущая сосна, дымящаяся воронка и обгорелый сапог, овраг и возле него человек, хватающийся за корни вывороченного дерева...

На столе лежали желтые ровные кучки песка, они были похожи на маленькие курганы. Казалось, Самсонов рассматривает их. Лицо его было бесстрастным, бледным и осунувшимся.

— Я приказываю уходить, — сказал Гуров и вновь закрыл глаза.

Морин остался стоять посреди землянки, засунув руки в свои темно-синие галифе и поводя взглядом с потолка на пол. Он терпеливо ждал, когда Гуров снова соберется с силой и откроет глаза. Но не дождался.

— Гуров, прежде всего я думаю надо решить один вопрос...

— Какой вопрос? — спросил Гуров, не открывая глаз.

— Я настаиваю, чтобы Нефедов был предан трибуналу, как этого требует военная обстановка. — Голос Морина звучал почти торжественно. — По законам военного времени — мы все здесь коммунисты и хорошо знаем, что предатель должен быть расстрелян.

Гуров повернулся на правое здоровое плечо и начал медленно подниматься на топчане.

— Ты что это, батюшко... — зашептала Степанида, невольно помогая Гурову подняться. Тот оперся было на нее, потом выпрямился и поднялся с топчана. Перебинтованный, с искаженным от боли, ненависти и бессилия лицом, он был страшен в эту минуту...

— Тогда и меня стреляй, Морин! — скорее выдохнул, чем сказал, он.

Рядом с ним поднялась с топчана Степанида. Она поправила здоровую руку Гурова у себя на плече и выпрямилась.

— Обопрись на меня, сынок... Не бойсь, сдюжу. Ты не гляди, что я старая... А ты, Морин, заодно и в меня стреляй!

Они стояли рядом — партизан и партизанка, мать и сын. За их спинами была неровная бревенчатая стена, а Нефедову казалось, что там краснокирпичная стена старых купеческих складов, еще секунда, и повалятся уже мертвые Гуров и Степанида... В наступившей тишине все вдруг услышали, как потрескивает сосна, неторопливо догоравшая вблизи землянки. Ее колчаны время от времени вспыхивали и бросали красные отсветы на пол землянки, а от пола — на бревенчатую стену... В этих красноватых отсветах сгорали мосты надежд Ивана, а из их пепла родилось и зрело последнее решение коммуниста и комиссара Нефедова.

— Ну, стреляй! — крикнул Гуров и свалился на топчан.

...Морин хватился Нефедова тотчас же после выхода первой группы.

— Где Нефедов? — застонал он. — Ушел, гад?!