Приключения Альберта Козлова

— Давай, — предложил Степа-Леша. И под общий смех уставился в левую ладонь Серафимы Петровны, закатил глаза, напыжился и заговорил замогильным голосом: — Жизнь будет долгая… Линия жизни тянется до запястья. Ждет болезнь… годам к пятидесяти. Линия ума перекрученная, глубокая… Не рви руку, дорогая, всю правду скажу. Позолоти, позолоти…

Серафима Петровна протянула папиросу из своей кучки. Степа-Леша закурил.

— Проживешь с мужем долго. Вернется живым, красавица, вернется, верь. Бугры Венеры развиты… Муж не обижался и в обиде не будет, потому что, красавица, однолюбка ты. Тяжело для самой, тепло для близких. Будет у тебя двое детей…

— Артист! — сердито вырвала руку Серафима Петровна. — Троих родила. От сорока бомбежек спаслась, от угона, от лихорадки… Трепло патентованное.

— Зачем сердишься, красавица… Врать нельзя. У тебя линии девушки.

— Трепло! Отстань.

— Мне погадай.

— Мне!

Протянули руки девчонки. Им очень хотелось знать будущее.

— У вас счастье полным весом, — пообещал Степа-Леша.

— Кружок спиритизма? — раздалось с порога. На пороге величественно возвышался инвалид Муравский. С неизменным костылем и в чистой военной форме. Красив. Чертовски красив. Ему шло быть инвалидом.

— Кто пришел! — закричал Рогдай. — Ветеран русско-турецкой войны. Сподвижник генерала Скобелева. Как у вас, на Шипке, все спокойно?

— Хватит тебе! — замахнулся я на Рогдая. — Заходи, Муравич, но ухаживать за тобой некому — видишь, деньги делаем, законные госзнаки. Налей чаю, попей.

— Почем товар? — подсел к столу Муравский. — Шел, заглянул на огонек. Пробивает светомаскировку, как бы патруль не нагрянул, обнаружат, что незаконно подключились. Учи вас, молодежь!

— Сейчас замажем, — встал моряк Степа-Леша и поправил бывшее платьице Елки из мешка, которое у нас висело вместо шторы на окне.

— Почем же товар? — повторил Муравский, взял папироску, со вкусом помял, понюхал. — Кричите… Что химичу, хожу по начальству, а сами… Где такой табак раздобыли? Сами вы блатмейстеры.

— Нашивка, — не удержался Рогдай, — за ранение, — и указал на грудь Муравского.

— Что ж делать, — беззлобно парировал профессиональный гипертоник. — За кровяное давление ничего не дают. Ее, родимой, столько пустили, что цену потеряла. Приводится придумывать заслуги, и вы от меня не в накладе.

— Фронта не нюхал, — сказал Степа-Леша. Он презирал Муравского, — а тоже, туда же… Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

— Милый, — сказал Муравский, — пять раз просился. Взяли на окопы, а там… Помахал лопатой, и к утру инфаркт. Больше государственных харчей извел, чем пользы принес. Я ведь год не ходил, лежал пластом, паралич хватил на левый бок. Спасибо матушке, выходила. Чем попрекаешь? Болячками? Возьми мои.

— Где вы работаете? — поинтересовалась Серафима Петровна, чтобы сменить тему.

— Где? — Муравский задумался. — По профессии я рентгенолог. Работал без свинцового передника и без щита. По две смены. В начале войны: шла мобилизация. Говорят, рентгенолучей много нельзя. Кто его знает, может, и правда. У меня белокровие жуткое и в то же время давление. И волосы вылезли…

— Может, не то съел?

— Или выпил?

— Я сто раз под рентгеном стоял, и ничего.

— Факт, врет…

— Обратились бы к врачам.

— Смотрели… Разводят руками. В общем, работаю я кассиром в военторговской столовой.

— А не пошли бы ко мне завхозом в школу?

— К вам? Подумаю. Так почем товар?

— Ты не куришь.

— Я для мамаши. Она смолит.

— Цена стандартная — рубль штука. Табак, понюхай…

— Нюхал. Трубочный. Золотое руно. Блатмейстеры.

— Именно.

— Беру сто штук. Еще тридцатка премия. За почин. Я богатый.

— Откуда деньги? Кассу ограбил?

— Выиграл. По облигации. Честное слово!

— Облигации опять действуют? — удивилась Серафима Петровна. — Жаль, выкинула. У нас с мужем накопился чемодан. Столько облигаций. И никогда не выигрывали. Вы не шутите?

— Действуют, выиграл. Двадцать тысяч. Беру сотню, тридцатка на чай. Между прочим, на базаре продают облигации — рубль за сотню. За одну папироску вы получили бы сторублевую облигацию.

— Вали, сам покупай.

— Я вот невезучая.

— До свидания. Понесу, мамане папироски. Вот обрадуется. — Он ушел. Следом в подвал влетела Верка. Запыхавшаяся.

— Подъем! — закричала она. — Алик, у нас несчастье.

— Подорвались! — вскочил я, холодея от страха.

— Кто?

— Опять подорвались!

— Тихо, накаркаете, — замахала руками Верка. — Хуже. Приказ пришел. Нас досрочно выпускают, потому что Зинченко отбирают. Проводы сегодня. Решили на танцы сходить в клуб Дзержинского. Банкет устроим. С тебя сотня. Гони!

— Нет у меня.

— Бери! — Серафима Петровна протянула сотню Верке.

— А разве клуб открыли?

— Тю! Здравствуйте, очнулся! Уже неделю функционирует. Сегодня воскресенье, будет концерт, артисты выступят. Одевайся, копуха. Подъем!

Потом направила волосы, поджала губы, точно купчиха перед чаепитием, и довольно бесцеремонно толкнула меня в спину.

— Познакомил бы с человеком.

И первая протянула руку Степе-Леше.

— Вера Емельяновна, дочь собственных родителей, прошу любить и жаловать. А вас как звать-величать?

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,