Приключения барона де Фенеста. Жизнь, рассказанная его детям

Другим своим произведением д’Обинье в литературный контекст того времени вписался вполне. Речь идет о написанных им на склоне лет мемуарах. Для рубежа веков характерен повышенный интерес к этому виду прозы. Мемуары пишут чуть ли не все – и члены королевской фамилии (например, «королева Марго»), и военачальники, политические деятели, министры, чьи имена мелькают на страницах книг д’Обинье (Субиз, Вилльруа, Сюлли, Дюплесси-Морне), и простые парижские буржуа (Пьер де л’Этуаль, чей драгоценнейший дневник подробно отражает события 1574–1610 гг.). У мемуаров, видимо, есть свои жанровые особенности и законы, хотя никаких твердых канонов здесь нет. Мы можем говорить о доверительности, исповедальности, интимности, откровенности, лукавстве, нарочитом фантазировании, субъективности, предвзятости и т. д. У одних авторов мемуаров каких-то из этих свойств более чем достаточно, у других присутствуют лишь немногие, но почти наверняка кое-что из перечисленного непременно найдется у всех. Для интересующей нас эпохи, полной смут и противостояний, ожесточенной идеологической борьбы, одной из основных черт мемуаров стала субъективность, причем субъективность не просто идеологическая и политическая, а «партийная». Для них это было надежной опорой и в то же время – непреодолимой слабостью. Некоторые, возможно, это сознавали, но, как и д’Обинье, старались от этого отмахнуться. Но так или иначе очень многие мемуаристы были одновременно яркими полемистами и создателями острых памфлетов. Их мемуарные книги подчас памфлеты и напоминали, в то время как в их полемические сочинения неожиданно вплетался личный, «мемуарный» подтекст. Война памфлетов бывала в то время не менее ожесточенной и безжалостной, чем вооруженные схватки на полях сражений.

...Галантно-авантюрные романы имели долгое хождение, настолько долгое и бесперспективное, что к началу XVIII столетия все это каким-то образом сменилось потоком остроумных и язвительных пародий. Роман реалистический был более стоек, но он не был настолько популярен и массовиден, как роман галантный, и выдвинул всего несколько, но совершенно замечательных образцов (книги Скаррона и Фюретьера).

Итак, д’Обинье как художник весь вырос из своей эпохи, был ею сформирован, став ее характернейшей фигурой и даже олицетворением ее многих признаков и свойств. Но он плохо вписывался в ее культурный контекст. Для современников он был прежде всего отважным воителем, трезвым политиком, изощренным полемистом и лишь потом, и в очень малой степени, поэтом и прозаиком. Если его книги и привлекали чье-либо внимание, то только судебных властей: так было в Париже со «Всеобщей историей», а в Женеве – с последней частью «Фенеста». В сумбурном переплетении литературных направлений, вкусов, художественных форм, чем была отмечена эта эпоха перехода, д’Обинье не нашел надлежащего ему места как литератор. Еще в меньшей мере постарались найти ему место ближайшие и отдаленные потомки. Показательно, что на протяжении почти всего XVII столетия д’Обинье воспринимался, скажем так, культурным читателем лишь как гугенот. Даже Шарль Сорель, который не мог не оценить «Приключений барона де Фенеста», в своей знаменитой «Французской библиотеке» (подробном критическом обзоре литературы первых двух третей столетия), признав некоторые художественные достоинства романа д’Обинье, попрекнул автора излишней склонностью к идеям протестантизма[1651]. Женатый на внучке д’Обинье Поль Скаррон мог читать не только «Фенеста», но даже что-то из еще не опубликованного (получив рукописи от Франсуазы д’Обинье-Скаррон-Ментенон), но высказываний о своем предшественнике и родственнике не оставил.

Яркая жизнь и примечательная судьба, полные риска, смелых и благородных поступков, нескончаемых тягот и неожиданностей, авторитет военного, политика, полемиста, даже фортификатора и оружейника лишили д’Обинье заслуженной славы литератора, вообще вывели его за пределы литературы, отбросив в лучшем случае на далекую обочину.

Насколько неординарен был человеческий, духовный облик д’Обинье, настолько же своеобразной стала посмертная судьба его творческого наследия.

4

Эта судьба настолько хорошо изучена и представлена современным французским исследователем Жильбером Шренком[1652], что это освобождает нас от излишних подробностей.

Итак, XVII век д’Обинье как поэта и прозаика по сути дела не знал. Плохо знали его и в век Просвещения, и это понятно: убежденный гугенот, воитель за веру, полный в своих книгах возвышенного религиозного пафоса, в век скепсиса, в век галантной игривости вряд ли мог стать сколько-нибудь популярным. Если что и знали тогда, то только его повествовательные произведения (роман и мемуары), которые воспринимались как занимательные свидетельства о былой эпохе. Симптоматично, что Вольтер, повествуя в своем «Опыте о нравах» о гражданских войнах во Франции (главы 170–174), на «Всеобщую историю» д’Обинье не ссылается, хотя эта книга, в издании 1626 г., в его библиотеке была[1653].