Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

— Платят, вот посмотри, как платят — усмехнулся гость. Он снял шапку и показал шишку на голове. — Мы работаем сдельно: сажень окопов должен вырыть до полудня, затем сажень должна быть готова к вечеру, а если не сделаешь, то вот что получаешь. — И он погладил шишку и надел шапку. — Я на неё даже и подуть не могу, а она болит. Мы не чаем, когда заберут нас немцы! И заметьте, что это говорит вам истый чех и хороший «сокол»[16]. Если бы мне пришлось идти снова на фронт, то ни за что бы я уже не сдался русским добровольно в плен!

В это время Головатенко, поднимаясь на стременах, снова решил блеснуть своим красноречием:

— Братья славяне! Посмотрите, как ваши братья преграждают путь германским полчищам! Здесь Гинденбург поломает себе зубы, а этого мерзавца Вильгельма мы поволокем на привязи в Сибирь!

— Ну, проходи, да подальше! — отвечал ему сапёр. — Этот наверняка крадёт; чем больше кто играет здесь на патриотических чувствах, тем более ворует; наш ротный тоже такой вот. — И бедняга заскрипел зубами. — Он тоже играет на славянских чувствах, а сам нас обворовывает. И все тратит на женщин, как, наверное, и этот ваш старый болван. Я, ребята, пражанин из Вышеграда, но такую сволочь, какую здесь встречаю, даже и в Австрии не видал!

— Если ты из Вышеграда, — заявил Швейк, — так вот тебе кусок хлеба, мы, значит, земляки. Ты, наверное, из двадцать восьмого?

— Да, — сказал сапёр, — я из того глупого батальона, который сам перешёл к русским на Карпатах. За это мы получили награду: нас послали в Сибирь. — Он заломил руки: — Товарищи, скажите, правда ли, будто где-то организуется чешская дружина?

Марек было вытащил из-под блузы «Чехословака», но, заметив в глазах собеседника столько печали и отчаяния, и сам опечалился, положил газету обратно в карман и нерешительно сказал:

— Говорят, правда.

— А нет ли здесь, братцы, какого недоразумения? Может, русское правительство-то и не знает, как с нами обращаются? Может, нас послали на работу, чтобы нам было лучше, а выходит-то хуже? — заботливо сказал Швейк.

В это время Головатенко закричал:

— Ну, ребята, довольно, поговорили с товарищами и дальше! Ну, вперёд, вперёд!

Евгения Васильевна, заметив, что на неё все смотрят, объехала роту и, улыбаясь, ласково проговорила:

— Ну, скоро будет деревня, ребята, там будем чай пить, подымайтесь, пошли!

— А она, кажется, заботливая, — сказал сапёр на прощанье. Он посмотрел на неё с тоскою.

— О, она стоит его, такая же крыса, — ответил ему Швейк.

И они пошли вперёд, разговаривая о России и о политике, и только Марек, раздумывая, упорно молчал.

Работа, которая их ожидала в Витуничах, была такого же характера, как и постройка железной дороги: они должны были исправлять проходившие через леса и болота дороги.

Ночью они пришли в деревню. Ротный провёл их через площадь во двор, в одном из сараев которого он сам открыл ворота. Пленные вошли и сквозь дыры крыши увидели звезды и луну.

— Вот хорошее помещение, — похвалил полковник, — тут будет хорошо спать. Воздух свежий, чистый, да и жарко не будет.

— Жарко-то не будет, но помёрзнуть придётся, — стуча зубами, сказал пискун.

Ночь, действительно, была холодная. Но все слишком устали; ругаться и спорить уже никто не мог, все попадали на разбросанную по земле гороховую солому и заснули как убитые. Было ещё темно, когда все проснулись от холода и, чтобы согреться, забегали по сараю, гоняясь друг за другом вместе с русскими солдатами, ругавшими на чем свет стоит своего полковника.

Кто-то, обнаружив за двором лес, предложил развести костёр. Человек двадцать побежали за дровами и притащили в сарай обломки стволов, ветки и корни. Развели огонь, все уселись вокруг него и начали рассуждать о своём положении и ругать Россию. Вдруг откуда-то из темноты раздался голос, явно незнакомый:

— Да, братцы, я исколесил весь свет, но таких порядков, какие здесь, ещё нигде не видел. Порко дио[17]. Ох, что я перенёс в этих окопах!

— Ты правильно говоришь, дружище, — согласился Швейк, — но скажи-ка, голубчик, откуда ты между нами взялся? Раньше я тебя в роте не видал.

— Ты меня и видеть не мог, — ответил незнакомец, — я работал в той роте, мимо которой вы проходили; ну понравились вы мне, я и пристал к вам. — Человек заметил, что все им заинтересовались, и продолжал: — Ничего во мне особенного нет. Собака как собака, оборванец как оборванец, пленный как пленный. У нас был, братцы, большой город. Хлеба не давали по неделям, а о сахаре мы уже и забыли, каков он с виду. Так вот я и решил: дай с этой ротой допытаю счастья! Если мне не понравится — пойду дальше. Так я и путешествую вот с зимы, но хорошего ещё ничего не видел,

— А ну-ка, приятель, выйди, — попросил Горжин, — пусть на тебя все посмотрят, по словам-то видно, что ты неплохой.