Приключения Букварева, обыкновенного инженера и человека

— Не по сезону, скажешь, вырядилась? А мне наплевать. На улице листва такая пестрая, праздничная, разноцветная, солнце, небо — вот я и зашалела. И почему бы нет? Возьму вот и покрасуюсь, и подурю в свое удовольствие!.. Последние ведь деньки. На носу грязь и осень… А потом здешняя зима, мрачнее овчинного дырявого тулупа! — она еще хотела добавить что-то более пикантное и уже подмигнула Любе, но заметила в манежике Ленку, опустилась перед ней на колени, затормошила ее, сама задохнулась… И заспешила доставать из раскрытой сумочки конфеты и совать их детям.

— А ничего я в нем, Любаша? Смотрюсь? — столь же неожиданно перевела она разговор снова на свой костюм. — Муж недавно подарил. И не говорит, где достал, прощелыга. Перешивать почти не пришлось, словно с меня мерку снимали.

Муза покрутилась перед трюмо, поправила и без того безукоризненную укладку волос, темных и по-девичьи пышных, поразглаживала набивные цветы на груди и бедрах.

— Нет, мы еще хоть куда, Любаха!

— Ты все такая же попрыгунья, Муззал, — сказала Люба. Она обрадовалась гостье, хотя последние годы и чувствовала к ней что-то вроде неприязни.

А Муза все охорашивалась перед зеркалом. Поворачивалась то одним боком, то другим, закидывала голову, принимая позы, заимствованные из журналов мод. Перепробовала все дежурные улыбки: обольстительные, просто веселые, строго-любезные, лукавые. Пыталась она, чуть приседая, улыбаться «по-дьявольски», улыбаться заразительно, а затем «безумно-бешено», но в конце концов склонила голову набок и застыла с улыбкой горестной… Словно поразила ее крайне неприятная новость или стряслась с ней великая беда. Лицо стало обиженно-плаксивым, она расслабленно подошла к дивану, села и замерла, даже ногу на ногу не положила. Опустила подсиненные глаза, выражая молчаливую скорбь.

— Что-нибудь случилось? — спросила Люба. Она не завидовала новому костюму подруги и внутренне не одобряла ее манеры. Она знала, что Музе время от времени надо пооткровенничать, посплетничать, посетовать на что-нибудь. Много раз изливала Муза свою душу перед подругой, а выговорившись и наохавшись, насидевшись с Любой в обнимку, успокаивалась и снова становилась разбитной и неуемной, «Муззалом».

Но в этот раз Муза вместо нетерпеливых и подробных откровений холодновато поглядела на Любу и резко заявила:

— Не притворяйся, что ничего не знаешь. Или тебя это не волнует?

— Да ты о чем? — искренне удивилась Люба. Муза скривила губы и заговорила сухо, ядовито.

— Конечно… Твой Букварик выше подозрений… Всегда так считалось. Только открой свои голубые поблекшие глаза, подумай неглупой головой и поймешь, что никому теперь верить нельзя. Ты вон за собой не следишь. На шее морщины, под глазами… Совсем не та стала. И одета…

— Да у меня же дети! Мне не на балы ездить, — запротестовала обиженная Люба.

— А муж твой? Не делай такие глаза. Он все время на людях. В институт ходит каждый день, в другие учреждения. А там все новенькие появляются… Не чета нам, старухам. У кого глаза не разбегутся! Новенькие-то знаешь теперь какие? Они больше глядят на таких, как наши мужья, — с зарплатой, с положением. На молодяшек им тьфу! Они видят, что молодой по миру ходит, а старый семью кормит. А одеваются-то как! Все у них обтянуто, все подчеркнуто и выпячено… А улыбочки какие? А что у тебя? Ребячий писк, шум, стирки, пеленки, сама растрепанная… И обои вон умазанные. И люстру такую пора бы выкинуть, и ковер…

— Да ведь дети, Муза! Они умазали… Куда я их дену? Живем мы четверо на одну зарплату…

— Вот-вот! Оттого и жди от него капризов, недовольства, ссоры. Показной или настоящей, специально придуманной или нет. А потом он дверью хлоп — ищи ветра в поле. Сиди одна, кукуй, а он…

— Да что ты говоришь-то? Одумайся! Что ты знаешь-то? Что и кто наплел? — защищалась Люба, явно пораженная словами Музы.