Приключения Букварева, обыкновенного инженера и человека

— Поверхностно ты судишь, — морщась, заспорил Букварев. — Треплются те, кто верхушек нахватался. По-моему, все люди разные. Только не вдруг это разглядишь, потому что и некогда нам, и умения такого нет.

— Вот-вот, — подхватил Губин. — Не разглядишь. И не разглядеть до конца никого, потому что все сейчас говорят одно, думают другое, а поступают и вовсе по-третьему. А где сердцевина — бог ее знает. Сам человек об этом не ведает.

— Частично ты прав. Но если вглядеться получше — все поймешь. И первое, и второе, и третье. И причины этого увидишь. Просто мы не утруждаем себя лишним раздумьем, не стремимся узнать больше, — говорил Букварев.

— Ну вот. Опять ты за свое. Стремление к неизведанному, недостижимому! Смешно! Сам себя только мучишь и семью травмируешь! — убежденно отмахивался Губин. — Прав был тот, кто сочинил одну такую песенку. Как в ней? «Петь будем, и гулять будем, а смерть придет — умирать будем!» Вот и вся мудрость.

— Неприятна мне такая пустая и бессмысленная жизнь. Человек должен после себя все же что-то оставить. След какой-то.

— Ты и оставишь, двоих детей. Это лучшие твои проектные разработки!

— Возможно. Но мне небезразлично, что будет думать обо мне сын, когда тоже станет инженером. А думать он будет!

— Ну, до этого еще далеко.

— Молодцы! — вмешался наконец в их спор Заметкин. — Вновь вижу я бойцов! Но вы впустую бьетесь. Вам не за что сражаться, потому что у вас нет принципов и позиций, которые можно бы отстаивать грудью. Вы телята!

— Перестань играть Петрушку! — пытался одернуть его Букварев, но тщетно. Заметкин продолжал:

— Вы люди без биографий! Вам нечего вспомнить о своей жизни. Разве что полет Букварева по склону сопки. Но теперь он больше не прыгнет, он образумился. Вы вот редко меня навещаете и не знаете, чем я занимаюсь. А я ведь иногда пропадаю. В путешествия, в экспедиции отправляюсь, с людьми разговариваю, особенно со стариками. И что же? У каждого есть что рассказать. Все за что-то боролись и что-то преодолевали. Большинство воевало. Старухи нынешние в свое время боролись, чтобы поднять на ноги детей и внуков. Некоторые и с медведями врукопашную сражались. Это в основном. А встречаются и такие, что вроде вас. Некоторые себя и других измучили жалобами. У других только и вспоминается, где, когда, с кем да сколько выпил и что после этого произошло. Но каждый чем-то на особинку интересен. А вы? Ничего в вас нет. И спорите-то не о себе, а о литературе, да о других людях, в которых не понимаете ровным счетом ничего. Философы! Серость и обыденность с дипломом! Ничего я не буду о вас писать.

— Кончай, старик! — остановил его Губин. — Я же сам просил, что обо мне не надо. И Букварева оставь. Ты же его знаешь. Вот сидит он сейчас перед нами, пыжится, напрягает свои мозговые извилины, спорит до полного выпрямления этих извилин, а что толку-то? Он вообще не от мира сего. О нем не то что писать, о нем и сплетничать-то никто не будет, хотя и дает он повод. Он ясен и прозрачен до донышка. И начальство это знает, и жена, и все прочие. Его только в газетных информациях можно упоминать, да и то вскользь, вроде того, что под его руководством выполнил отдел большую работу… А ты уж нагородил о нем черт знает что! Да и обо мне! Не проболтайся хоть перед нашими женами!

— Пустые души! Не способные к поступкам обыватели! — ругался Заметкин. — Зачем я пустил вас и до сих пор не выгоняю! Ужас! Больше такое не повторится. Мой дом закрыт для вас навечно! Уходите! Пророк сказал: вы — не герои!

Друзья, совсем позабыв о личной стычке, спустились, покачивая головами, на улицу и одинаково недоумевали, что за комедию разыграл перед ними Заметкин и почему он так много знает. Но им было уже не до размышлений и споров: устали и время вышло. Они коротко распрощались и отправились по домам.

СОЖМИСЬ ПЕРЕД ПРЫЖКОМ

Чем ближе подходил Букварев к своему дому, тем беспокойнее становилось у него на душе. Нет, прежняя решимость не поколебалась в нем, но впереди была встреча с женой, нелегкая встреча.

«Что за чертовщина со мной происходит? Вроде всеми силами стремлюсь быть чистым и честным, а начну действовать — и обязательно переваляюсь в грязи. Неужели это неизбежно? И можно ли вообще жить без того, чтобы не пачкаться и не мучиться? Видимо, нельзя. Но уж если предъявлять к себе требования по большому счету, то я обязан пройти через все испытания и остаться честным», — размышлял он, вспоминая чье-то изречение, что правда не только делает больно, но и исцеляет эту боль.

«Итак, Василий Иванович, сожмись перед прыжком, если не хочешь оказаться затоптанным в грязь», — сказал он себе и, содрогаясь от волнения, шагнул в свой подъезд.

В прихожей он постарался не шуметь, уже полагая, что лучше поговорить с женой завтра, чтобы успеть обдумать все получше, но скоро разглядел, как из неплотно прикрытой двери его кабинета просачивается свет. Там кто-то был. Случайный гость? Люба?