Приключения Джона Дэвиса

Сравнивая безмятежную тишину и свежесть этого дивного оазиса с суетой, гулом и зноем мира живых, я был готов позавидовать миру усопших — владельцев столь пышных деревьев и роскошных памятников, над которыми льются чудные соловьиные трели. Эти мечтания, которые я ощутил в себе впервые, вызвали у меня странное равнодушие к жизни; я вспомнил прошлое, службу на корабле, наказания, которым два или три раза подвергал меня мистер Бёрк, возымевший ко мне чувство беспричинной ненависти; лишь час прошел со времени обеда, с его пустой громкой болтовней, когда я сидел, играя роль героя. Я сравнивал нашу суетность со спокойствием жителей Востока; мы привыкли называть их варварами только потому, что они имеют обыкновение проводить свою жизнь сидя и покуривая над ручьем, не заботясь о пустых измышлениях науки или туманных кровавых теориях политиков. Ведомые животным инстинктом, который влечет их к женщине, оружию, лошадям и благовониям — тому, что предназначено для удовлетворения собственных капризов, они по окончании этой чувственной жизни отправляются почивать в оазисе, чтобы пробудиться в раю. Время с момента моего появления на свет и до сего дня показалось мне заполненным лихорадочной бездумной суетой. И хотя эти мысли не поколебали меня в моем решении, в душе воцарилось чувство безразличия к исходу его и я ощутил смелость, граничащую с беззаботностью. Подобное состояние духа давало мне несомненное преимущество перед соперником.

Неожиданно послышались приближающиеся шаги. Я узнал их и по охватившей меня легкой дрожи понял, что нет нужды оглядываться, дабы убедиться: это мистер Бёрк. Я словно видел его спиной. И лишь когда он приблизился на расстояние трех-четырех шагов, я повернулся и оказался лицом к лицу с врагом. Далекий от мысли столкнуться со мной в этот час и в этом месте, он, прочитав на моем лице неколебимую решимость, резко отступил назад и, не дав мне вымолвить ни слова, спросил, что мне угодно.

В ответ я рассмеялся.

— Ваша бледность, сэр, — воскликнул я, — доказывает, что вы догадываетесь, в чем дело, но я все же объяснюсь! Быть может, сэр, в среде рабочих Бирмингема или Манчестера, где вы родились, и принято, чтобы вышестоящие лица наказывали подчиненных ударами трости и те, сознавая свое бесправие, подчинялись этому без звука. Я этого не знаю и знать не хочу, но в кругу дворян — неудивительно, что вам, сэр, это неведомо, — принято, независимо от чина, отдавать и принимать приказания с учтивостью, которую один дворянин обязан оказывать другому, и оскорбительный жест ведет к возмездию, равному по силе нанесенному оскорблению. Итак, сэр, вы подняли на меня свою трость как на собаку или раба, а в кодексе дворянства подобное оскорбление карается смертью. У вас есть ваша шпага, у меня — моя. Защищайтесь!

— Но, мистер Джон, — ответил лейтенант, еще более побледнев, — вы забываете, что законы воинской дисциплины запрещают гардемарину драться с лейтенантом.

— Да, мистер Бёрк, — возразил я, — но они не запрещают лейтенанту драться с гардемарином. Вы лично располагаете таким правом, а это все, что мне нужно. Поверх законов дисциплины стоит закон чести, а ему подчинены все. Защищайтесь!

— Но, сэр, подумайте, что, каков бы ни был исход нашей дуэли, именно для вас он станет роковым, из сострадания к себе самому не настаивайте больше и позвольте мне пройти.

Он сделал шаг вперед, но я протянул руку, преграждая ему путь.

— Благодарю вас за напоминание, сэр, но оно излишне. За месяц, прошедший после того события, за какое я требую воздаяния, у меня было достаточно времени обдумать и принять решение, и оно результат зрелых размышлений, так что нет нужды возвращаться к этому. Защищайтесь!

— Но еще раз, — сказал мистер Бёрк прерывающимся голосом, — как старший по званию и возрасту, я обязан вам напомнить, что, вынув шпагу из ножен, вы подвергаете опасности не только свою карьеру, но и свою жизнь. Вы все еще настаиваете?