Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны

Закончив беседу, он сказал: — Вы мне рассказали много хорошего, я вам за это благодарен. А теперь что вы собираетесь сделать? Я знаю от вашего кузена, что ваша семья в Италии. Если вы желаете поехать к ней, скажите откровенно, я сделаю вам необходимые документы.

— Нет, господин капитан, в таком случае я считал бы себя трусом, дезертировавшим с поля боя, а тогда я сам себя презирал бы.

Он взглянул на меня; короткая молния сверкнула за стеклами его пенсне; затем, пожимая руку, произнес:

— Вы симпатичный парень. Если все получится, завтра в Безансоне я вас приму на службу. Вы знаете немецкую армию, вы прекрасно говорите на немецком, вы мне будете очень полезны. Вы согласны?

— Должен признаться, что я предпочел бы служить в кавалерии.

Маленькая саркастическая улыбка скривила губы моего собеседника. Что при этом подумал капитан пеших стрелков, глава Разведывательной службы Генерального штаба?

— Я не хотел бы оказывать на вас никакого давления, но могу заверить, что вы нигде не будете столь полезны, как здесь. Впрочем, ваш кузен этим доволен, и, видит Бог, он же чертовский храбрец.

Аргумент, против которого невозможно возразить!

Рауль должен был снова уезжать на следующее утро, но прежде, весь вечер, даже после комендантского часа, он отправился погулять со мной в город, в костюме велосипедиста, со своим «маузером» через плечо. Его раз десять останавливали патрули, но он каждый раз показывал свой пропуск сотрудника разведки и в результате выпутывался безо всяких осложнений. Мне казалось, что он из этого сделал своеобразный вид спорта, чтобы одновременно взбодрить кровь, испытать свои дипломатические умения и показать удивительную власть этих двух слов: «Разведывательная служба».

Я не буду подробно рассказывать, как в следующий день я отправился в Безансон, по железной дороге, с какими неправдоподобными остановками и медлительностью! Краткий медицинский осмотр, формальности, сокращенные до минимума. А Рауль еще утверждает, что, мол, Республика задыхается под ворохом бумаг; не знает он, как это происходит у немцев! А так как некоторые добровольцы из Эльзас-Лотарингии, воевавшие на стороне французов, попав в плен к немцам, были ими расстреляны как изменники (немцы идентифицировали их происхождение по солдатским книжкам), недавние инструкции рекомендовали добровольцам выбрать себе псевдоним. Таким образом, их настоящие имена фигурировали только в вербовочных списках напротив псевдонима. Мне рассказывали позже в Швейцарии, что немцы купили эти списки и смогли идентифицировать всех добровольцев из Эльзаса-Лотарингии, служивших во французской армии. Сражались, впрочем, во Франции только те, кто сам этого хотел; других отправили в Марокко. Я еще об этом расскажу.

Я выбрал имя Ронсера, моего двоюродного прадеда, натурализованного француза, который был полковником швейцарской гвардии в 1789, а новым местом рождения называю хутор Ланд, который я, впрочем, действительно хорошо знал.

Сержант-каптенармус выдал мне мундир 9-го полка крепостной артиллерии; склады были почти пусты, и мне досталась последняя шинель, которая у него оставалось.

Во время нескончаемой поездки назад, несмотря на длительные стоянки в чистом поле и на самых маленьких вокзалах, несмотря на толчки, торможения, свистки, внезапные остановки, еще более резкие толчки при отъездах, меня убаюкивали приятные мысли. Я уже долго не носил формы, а сейчас страстно желал чего-то настоящего, так как весна жизни была, без сомнения, более счастливой, чем осень, в сочетании с этими оживляющими воинственными красками. Но ведь лучше поздно, чем никогда, говорил я себе, и на этот раз это будет что-то другое, чем у выпускника военной школы в Сен-Сире или у офицера в мирное время.

Справедливо ли сказать, что мы разделяем с немцами эту любовь к форме, к военным зрелищам, к музыке горна и фанфар? Тут нужно различать: немец страстно увлекается всем военным; он обожает силу и всем и всеми, кто применяет силу. Я видел, как в Марокко до безумия восхищаются нашими африканскими войсками, с другой стороны в Южной Америке, например, шумно возмущаются часовыми, которые небрежно выполняют ружейные приемы. У немца душа солдафона и рейтара; он не понимает иного права, кроме права сильного, «Faustrecht»[5].

Но эльзасец, я полагаю, любил другое — французскую форму. Самые безукоризненные немецкие парады, выровненные под линейку, блестящие белые и черные каски, перья, самые воинственные марши и строевой шаг никогда не привлекали людей, которых я знал, но зато они со слезами умиления на глазах следили за каждым маленьким солдатом-пехотинцем, французским «турлуру» в брюках цвета марены.

Что я говорил еще сам себе в ту ночь между Безансоном и M…куром? Что я приобрел отныне, в силу моего обязательства, французское гражданство, и что я остался бы французом независимо от исхода войны.