Приключения майора Пронина

И мне действительно крыть эти слова нечем, все правильно: числюсь я инвалидом, вселен по ордеру, и, главное, кроме этой вредной старухи, меня и мышей, никого в доме нет.

А тут еще она всхлипывает и говорит:

— Очень я прошу оградить меня от такого опасного соседства, я женщина старая, что я с ним буду делать..

Все с сожалением смотрят на меня, и я слышу за своей спиной не очень–то лестные слова по своему адресу, и все кончилось тем, что составили протокол о моем буйном поведении, проверили мои документы и велели утром явиться на освидетельствование в психиатрическую больницу.

7

Дождался утра, прихожу к Коврову, подаю ему пузырек с чаем.

— Чай-то ты оставь, — говорит Ковров, — а вот поведение твое мне, брат, не нравится. Серьезную оплошность допустил. Поднял ночью пальбу, всю улицу перебудил, а что толку? Кому нужна такая работа? Нельзя на одного себя рассчитывать. Ты вроде как бы в разведке находишься и должен был, не поднимая шума, немедленно поставить нас обо всем в известность…

Ну, я объясняю, как было дело, оправдываюсь…

— А может, ты и в самом деле был пьян? — спрашивает Ковров.

Верно, обстоятельства против меня говорили, и я не обиделся, не было резонов обижаться.

— Что ж, — говорю, — революционер я или шантрапа какая-нибудь?

— Ну ладно, — говорит Ковров. — Погоди немного, узнаем сейчас, каким чайком потчует тебя твоя хозяйка.

Вызывает он своего помощника, передает ему пузырек, поручает съездить в химическую лабораторию и привезти оттуда анализ этого самого чая.

— А ты, — обращается он ко мне, — погуляй пока, сходи на часок в музей куда-нибудь, что ли.

Возвращаюсь я через некоторое время, зовут меня к Коврову, он сидит, усмехается.

— Говоришь, не померещились тебе голоса? — спрашивает он. — Пожалуй, что и так. А то с какой бы стати угощать тебя морфием? Слышал: лекарство такое есть, снотворное средство?

— В чаю-то? — спрашиваю.

— В нем самом.

— Значит, у меня от этого самого лекарства такой тяжелый сон?

— Пожалуй что так.

— А я думал, — говорю, — что это со мной от скуки…

— А вот ночью сегодня ты сглупил все-таки, — говорит Ковров. — Шуму много, а толку мало. Спугнул волков. Пусть думают, что в дураках нас оставили, но, смотри, — не проворонь еще чего-нибудь.

Пришел я домой, признаться, очень удрученный. Обидно было, что все мои старания пропали впустую. А тут еще старуха новый удар мне подготовила.

Пришел я к себе в комнату, сел. Думаю: приходится все начинать сызнова… Тут стук в дверь, — Борецкая. Садится на стул как ни в чем не бывало и даже улыбается.

— У меня к вам, Иван Николаевич, — говорит она, — просьба…

— А что за гости все-таки были у вас ночью? — не выдержал, перебил я ее.

Глазом не моргнула!

— Это вам показалось, — говорит.

— Да какой там показалось! — говорю. — Мне вчера чего-то нездоровилось, не спалось, я голоса ясно слышал…

— Нет, это вам показалось, — повторяет она.

— Жалко, — отвечаю, — что другие думают, будто это мне показалось. Ну да ладно. Говорите, какая просьба.

— А просьба у меня, — говорит она, — такая. Больше вашего мальчика, который к нам ходит, я через свои комнаты пускать не буду. Очень неприятный ребенок, шаловливый и грубый. Вы сами знаете, везде стоит редкая посуда. Ответственность за ее сохранность лежит не на вас, — на мне.

— Ходить ко мне мои знакомые могут, — возражаю я. — Я ведь здесь не в одиночном заключении.

— Ходить к вам, конечно, могут, не спорю, — говорит она, — но если этот ребенок, который уже разбил столько ценной посуды, будет продолжать здесь бывать, я вынуждена буду обратиться в советские учреждения. Принимайте кого хотите, но пусть вам дадут комнату в другом доме, а сюда вселят более безопасного человека.

Нет, думаю, бесстыжие твои глаза, не бывать этому, не уеду я отсюда, пока не сочтусь с тобой…

— И, поверьте мне, я настою на своем, — добавляет она. — Мои коллекции важнее ваших подозрений.

Не желая обострять с ней отношения, я сделал вид, будто растерялся и даже побаиваюсь ее угроз.

— Ладно, — говорю, — не будет больше ко мне этот мальчик ходить, извольте.

Вечером звонят. Иду отворять. В коридоре старуха мне уж навстречу бежит.

— Там ваш мальчик приходил.

Выхожу в переднюю — никого. Открываю дверь — на крыльце тоже никого. Оглядываюсь. Смотрю — Виктор мой идет по улице прочь от особняка.

— Виктор! — кричу. — Витька, постой!

А он идет, не оборачивается, только рукой махнул… Догнал я его.

— Ты что? — спрашиваю. — Загордился, разговаривать не хочешь?

— Александра Евгеньевна сказала, чтобы я больше к тебе не ходил, — бурчит он.

Обидела старуха мальчишку!

— Эх ты, баранья твоя голова, — говорю. — Меня бы спросил. Я тебе по-прежнему товарищ, только положение сейчас изменилось.

Подумал, подумал я, да и поделился о Виктором своими подозрениями… Не все, конечно, сказал, но сказал о том, что не спится мне и кажется, будто собираются в особняке по ночам вредные для советской власти люди…

Глаза у мальчишки заблестели, слушает, слова не проронил.