Приключения майора Звягина. Роман воспитания

— От разговоров еще никто красивее не делался. Девица не позвонила, к некоторой досаде Звягина. Но общежитие, куда она вошла, он заметил.

Ночью на кухне он отшвырнул Платона и учебник по эстетике и нацедил ледяного молока из холодильника. Обстоятельно перечислил на бумаге:

«1. Глаза.

2. Нос.

3. Зубы.

4. Волосы.

23. Ногти.

24. Голос.»

Он пожалел, что не знаком с условиями конкурсов красоты. Против каждого пункта, добросовестно вдумываясь, проставил оценки по пятибалльной системе. Средний балл у девицы получился два и три десятых. Подбив неутешительный итог, Звягин зло засопел и достал еще бутылку молока. В верху списка надписал: «Имеем», на чистом листе: «Требуется», на другом: «Что делать»…

Утром, вернувшись на подстанцию с первого вызова, он изучающе вперился сквозь окошечко в диспетчершу.

— Леонид Борисович?! — изумилась она, краснея.

— Валечка, дай-ка мне телефончик своей косметички…

Летя в «скорой» по Обводному, обернулся в салон к фельдшеру:

— Гриша, ты где мышцы качаешь? На стадионе Ленина? Познакомишь меня завтра с тренером.

Перечень действий оснащался конкретными адресами и фамилиями. Лохматый Гриша перемигивался с медсестрой.

Девица позвонила на третий день.

Они встретились в полупустом по-утреннему кафе.

— Клара, — назвалась она, взбивая волосики.

— И имя-то у тебя какое-то… царапучее, — он вздохнул.

— Горбатого могила исправит, — беспощадно сказала она.

Он пожевал апельсиновую дольку, сплюнул косточку, откинулся на спинку стула: обозрел Клару критически и деловито — так папа Карло, наверно, смотрел на чурку, из которой собирался вырезать Буратино.

— Можно и раньше, — лениво пожал плечами. — Это все исправимо…

— Предлагаете мне себя и песца на воротник в придачу.

— Ни меня, ни песца ты не получишь, — открестился Звягин. — Но у меня вот какие Соображения.

Соображения были прерваны скрипучим смешком:

— Ага! Прическа, модная одежда, гимнастика, самовнушение: «Я самая привлекательная, я самая обаятельная!..» Хватит, нахлебалась уже в кино подобной чуши… розовых сказочек для дурачков.

— Сказочек не будет, — уверил Звягин. — Только реальность. Знаю я в Риге хирурга, который удлиняет калекам ноги на двадцать пять сантиметров: приживляет консервированную кость. Знаю женщину, которой академик Углов сделал серию операций на голосовых связках — мелодичный голос вместо хриплого баса.

Перечень был длинен.

— Сказочки не для нас. Для нас — работа. Усталость. Боль. Терпение. Только так все в жизни и делается.

Теплая волна доброты, уверенности, надежности исходила от него. Это ощущение покоя и добра было настолько сильным, что Клара неожиданно для себя улыбнулась. Баюкала песня сирены, что все достижимо и все будет хорошо, но у сирены был жесткий металлический баритон и несокрушимая логика.

— А с виду вы злой и самовлюбленный, — сказала Клара.

— Завтра я дежурю, а послезавтра в четыре жди у метро «Маяковская». И возьми с собой купальник.

— Это еще зачем?! — ощетинилась Клара.

— В физкультурном диспансере тебя посмотрит одна умная старая врачиха — для начала.

Колесо событий подхватило ее, швыряя в решительные перемены: она более не сопротивлялась.

(«Исчерпал все обаяние, — смешливо жаловался Звягин жене. — Хуже, чем когда ухаживал за тобой в институте». — «Да? — удивилась она. — А я всю жизнь была уверена, что это я за тобой ухаживала».)

Врачиха в диспансере оказалась не такая старая.

— Сделай двадцать приседаний… Быстрее! Пульс… сто четыре. Давление… сто двадцать пять на семьдесят пять. Вдохни — дуй. Легкие — две семьсот. Сюда. Выпрямись. Рост — сто шестьдесят шесть… Вес… сорок девять триста. А кажешься выше…

— Это оттого, что сутулится, — сказала медсестра.

— Сложение стайера… ты на длинные дистанции никогда не бегала?

— И незачем, — отверг Звягин, неожиданно входя: в белом халате и с какими-то бумажками — Клариными анализами. — Проверь-ка ее на велоэргометре.

Здесь он был — врач, и Клара не застеснялась.

— Нормально, — обронил он. — А рефлексы?

По слякотному Невскому он проводил ее до остановки.

— Ну — и как я вам понравилась? — вызывающе спросила она. Она уже ненавидела себя за этот стриптиз, дура набитая, уродина кривоногая. И купальник идиотский, мерзкого фиолетового цвета. Интересно, какая у него жена. Красивая, конечно…

— Ничего, неплохо, — с энтузиазмом сказал Звягин и положил тяжелую руку ей на плечи.

— Что — неплохо? — зло и недоуменно уставилась она. — Хотите сказать, что вам было приятно смотреть на меня голую?

— От голых у меня за двадцать лет работы, милая, в глазах рябит, — сказал Звягин. — А хорошо то, что ты здорова и тебя можно раскармливать и тренировать. И сложена не так ужасно, как кажется.

— Ах-х — немного труда, и все исчезнет! Да?

— Нет. Много труда. Очень много. Ничего, потерпишь.

— А если не потерплю?

— Голову сверну, — промурлыкал он.

Она отвернулась: почувствовала, что сейчас заплачет, захотелось уткнуться в его серый реглан, и чтобы он обнял ее своими тяжелыми руками, и пусть свернул бы шею — но никому больше не дал бы тронуть.

— У меня никогда не было отца, — вдруг сказала она, поддавшись течению своих мыслей.