Приключения мальчика с собакой

– Приведите сицилийца, – рыдал Гай, – а то я умру… Вот умру!.. Буду все плакать, плакать… и умру…

– Хорошо, я сделаю еще одну попытку… – Луций пошел было к двери и остановился: – Слышишь, Гай, я иду к отцу. Но только при условии, что ты сейчас же перестанешь плакать. Стыдно! Ты мужчина. Будущий воин. Возможно, что тебя изберут консулом![99] Но если править Республикой будут плаксы, Рим погибнет.

Гай озадаченно посмотрел на брата:

– Я еще маленький.

– Это не оправдание! – строго сказал Луций. – Каждый человек сначала маленький, а потом вырастает. И все его качества и привычки вырастают вместе с ним. Маленький трус и лгун делается большим трусом и лгуном, а из храбрых и стойких мальчиков вырастают герои. Я хотел бы, чтобы мой брат вырос героем, а не мямлей и плаксой.

– Да, – вздохнул Гай, садясь в постели, – я попробую.

– Тогда сейчас же встань, умойся и поешь.

Гай, кряхтя, слез с кровати.

– Прикажи няньке, мама. Пусть она умоет меня.

– Отлично, – сказал Луций. – В таком случае, я иду.

Спускаясь с лестницы, молодой Станиен улыбался: «Чудесная мысль – напугать отца колдовскими чарами! Голова его забита суевериями. Кажется, я нашел средство предотвратить глупую жестокость».

Старый Станиен сидел на кровати и, перегнувшись через свой живот, как через стенку, следил, как раб затягивал его голени ремнями (Станиен даже в деревне носил сенаторские башмаки с высокой шнуровкой в четыре ремня).

– Что там еще? – сердито спросил он, когда Луций заглянул в дверь.

– Я узнал сейчас нечто очень важное для нашей семьи. Но сообщить тебе это могу только наедине.

Сенатор встал, топнул ногой, потом – другой, пробуя, не туго ли затянуты ремни, и приказал рабу:

– Выйди!

Когда тот закрыл дверь, Луций с таинственным видом приблизился к отцу:

– Я узнал, что он колдун.

– Кто? Это раб? – изумился сенатор.

– Нет. Сицилиец.

– О-о? – Склонив голову набок, Станиен хитро прищурился: – С каких это пор ты стал верить россказням старух? Я уже слышал это от твоей матери.

Подражая Хризостому, Луций покачал головой:

– Нельзя пренебрегать подобными предупреждениями. А что, если мать оказалась прозорливее нас с тобой?… Не забудь, эти головорезы-гладиаторы рядом. Твоя несправедливость может возмутить наших рабов, и они присоединятся к ним. Мы будем одни перед многочисленными врагами… – Видя, что отец хочет возразить, он поспешно добавил: – Даже те, кто нам; предан, будут раздражены…

Старший Станиен возмущенно вздернул голову.

– Они сочтут несправедливым это наказание, – сказал Луций. – Какими-то путями им становится известным все, что у нас тут делается. А ты даже не захотел выслушать сицилийца, чтобы установить истину… Ты прав: я не верю в колдунов, но… я считаю, что в минуту опасности лучше быть суеверным, чем неосмотрительным.

Речь сына произвела на сенатора впечатление. Затрудняясь принять какое-нибудь решение, он глядел в пол и жевал губами. Казалось, он внимательно рассматривает мозаику под своими ногами.

Луций начал терять терпение.

– Н-не знаю, – промямлил наконец Станиен. – Если я отменю наказание, они сочтут это трусостью.

– Они сочтут это милосердием, отец.

– Милосердием?… Это очень опасно! Во всей истории Рима нет ни одного случая, чтобы человек, поддавшийся милосердию, не погиб. Сила – вот что помогло Риму стать властелином мира!

– А разве сила на твоей стороне? – спросил молодой Станиен.

– Ты забываешься! – вспыхнул сенатор.

– Нет, отец. Мы с тобой можем говорить откровенно. В Риме нас защищает твое звание, богатство, весь строй Республики. Здесь же мы одиноки. Рабов много, а нас только трое!.. Да-да, трое! Никто, кроме Хризостома, не станет защищать нас с оружием в руках.

– Возмутительные речи! – вскипел Станиен и, как всегда после вспышки, тут же обмяк: – Может быть, ты и прав… – Он снова пожевал губами. – Не знаю… Подумаю… Иди… И пошли ко мне Мардония. Я его заставлю рассказать мне истину!

– Опять Мардония?! Или ты хочешь погубить себя и всех нас? Разве он скажет тебе правду?

– Но-но! – вспылил Станиен. – Кто ты такой, чтобы учить меня?

– Я не учу тебя, отец…

– Ты всего-навсего мой сын! – не слушая Луция, кричал сенатор.

– Я умоляю тебя, отец, а не учу. Я умоляю тебя: пожалей хоть Гая, если не жалеешь меня и мать!

Толстяк отдувался, не в состоянии вымолвить ни слова. Луций поспешил воспользоваться этой невольной паузой:

– Если бы видел, как Гай плакал, требуя, чтобы ему вернули его раба – этого мальчишку, которого ты ему подарил!.. И как мужественно взял он себя в руки!.. – И Луций описал отцу сцену в детской.

Гней Станиен умиленно улыбнулся:

– Так он хочет стать достойным звания консула?… Ишь, маленький честолюбец!.. Ну хорошо… Не надо Мардония. Я все обдумаю сам.

– А что сказать Гаю? Может быть, ты хочешь его видеть, отец?

– Нет! – отрезал Станиен, испугавшись встречи со своим своевольным сынишкой. – Я должен сперва подумать. И вообще мне это надоело! – выкрикнул он, снова распаляясь. – Никогда еще наказание раба не вызывало в моем доме столько волнений! Довольно толковать об этом сицилийском мальчишке, у меня есть и другие заботы!