Приключения Мишки Босякова, кучера второй пожарной части

Извозчики были людьми темными, сплошь неграмотными, боялись хозяина, как огня, от политики старались держаться подальше, и семнадцатый год не скоро коснулся извозного дела. Конечно, Мишка, как и все мальчишки, бегал и на митинги, и на манифестации, но разобраться в событиях не пытался. Да и мать, не переставая, твердила:

— Александр Гаврилович — наш благодетель. Без Александра Гавриловича мы бы пропали. Почитай, сынок, благодетеля, будь умницей, не связывайся со смутьянами.

И вот после знакомства с матросами парень словно заново родился.

С Мишкиных слов балтийцы знали, что и отец, и дед его ходили в извозчиках и что Уголек достался ему якобы по наследству. О зависимости Мишкиной никто из них и понятия не имел. Сам же он открыть истину никак не решался: всегда почему-то вспоминалась мать с ее слепой верой в «благодетеля». А мать Мишка любил и огорчать не хотел: в последнее время она сильно прихварывала, жаловалась на боль в груди. Видимо, простудилась на городском пруду, у проруби, когда полоскала простыни все того же Александра Гавриловича.

В мае в город пришли тревожные вести о мятеже чехословацкого корпуса, и матросский отряд по приказу Центра спешно выехал на фронт.

— Отчаливай, браток, с нами, — предложил на прощание Мишке Семенов. — Вместе будем крушить пособников Антанты! И Угольку дело найдется.

Хотел Мишка на радостях сказать «да», но вовремя спохватился: как же мать больную бросить?

Так и остался он без друзей. А вскоре после их отъезда среди кителей поползли слухи о том, что под ударами хорошо вооруженных и организованных чешских легионеров части молодой недавно созданной Красной Армии якобы отступают по всему Зауралью.

— Ну, Михаил,—сказал однажды вечером Александр Гаврилович, пряча в карман жилетки полученные за овес кредитки, — говори спасибо, что ты еще молод, а значит, и глуп. То бы я припомнил тебе твоих клешников... Ладно, ладно, не пугайся! Я сёдня добрый.

— Чё смеяться-то! — огрызнулся Мишка. — Матросы хорошие были.

— Были да сплыли! — хихикнул Александр Гаврилович, — Ну ничего, ничего... Все днями образумится...

Как-то ранним утром Мишку разбудила песня. Пели ее с подголосками, с разбойничьим пересвистом. Это ехали по мостовой на мохнатых степных лошадях с длинными пиками в руках чубатые казаки-сибиряки в ухарски сдвинутых набок фуражках. А со стороны вокзала доносились паровозные гудки подходивших чешских эшелонов. Красных частей в городе уже не было. Только на заборах и афишных тумбах желтели листовки — прощальное воззвание Уралсовета:

Быстро натянув штаны и рубаху, Мишка кубарем вылетел за ворота.

Нам, казакам, не годится

Пехотинский русский штык,

На седле у нас девица,

И на пике большевик! —

низким тенором выводил конопатый запевала, гарцевавший почему-то не вместе со всеми посередине улицы, а по каменным плитам тротуара.

А когда остальные казаки подхватили слова песни дальше, запевала, поравнявшись с Мишкой, взмахнул нагайкой и со всей силой полоснул парня по спине.

Так запомнилась Мишке смена власти в родном городе. В тот же день он лишился и Уголька.

Александр Гаврилович, радостно потирая ладони, заявил, что за всех своих верных слуг будет вечно молиться богу: выручили слуги хозяина в трудную минуту. Но «коняшек, пущай, вертают обратно».

И стал Мишка, как в свое время его отец, Евлампий Босяков, без всякой фикции тянуть лямку у Александра Гавриловича: возить офицеров, солидных господ, которых во времена Советов и видно-то не было, расфуфыренных дам, жеманных молодых людей.

Зажил иной жизнью и город.

По площадям маршировали отряды гимназистов с нарукавными повязками «Белая гвардия». Чехи в новенькой форме цвета хаки, чувствуя себя победителями, дружелюбно подмигивали нарядным барышням.

Вылез на свет из темной задней комнаты и сын Александра Гавриловича Прохор. Мишка знавал его еще гимназистом. Прохор учился из рук вон скверно. В некоторых классах просидел по два года. А в пятнадцатом году, когда ему стукнуло девятнадцать, плюнул на последний выпускной класс и, несмотря на охи и вздохи Александра Гавриловича, поступил в школу прапорщиков. Особого образования для этой спешно открытой шестимесячной школы не требовалось. Шла война, и императорская российская армия ежедневно нуждалась и в новых солдатах, и в новых офицерах.

Мишка хорошо помнил, как Прохор в скрипучих ремнях, со звездочкой на каждом погоне, придерживая рукой саблю, важно вышагивал по Главному проспекту. На фронт его почему-то после присвоения офицерского чина не отправили: то ли Александр Гаврилович постарался нужных людей умаслить, то ли сам Прохор сумел отбояриться — Мишка не знал. Но, попав в запасной стрелковый полк, расквартированный в городе, хозяйский сын зажил весело. Отцовские извозчики были в его распоряжении, и он с подвыпившими друзьями командовал ими как хотел, в любые часы суток.