Приключения Оги Марча

– Знаешь, прекрати-ка ты всю эту историю. Никакого процесса не будет и быть не должно. Тебе все известно, ты следишь за ним. Мне ты врала, и хватит. Остановись. Через неделю я опять ухожу в плавание и не желаю месяцами думать об этом. Если ты не можешь мне этого обещать, назад я не вернусь.

Она сдалась и горько заплакала, обиженная моими угрозами. Она легко краснела, щеки мгновенно вспыхивали и становились багровыми, а глаза темнели, и мне вспоминалось, как я впервые увидел ее в Акатле и какой пленительной она мне тогда показалась. У нее были мелкие черты, а лицо почти плоское, как будто в ней текла яванская или малайская кровь. Ее плач раздражал меня, одновременно доставляя непонятное удовольствие. У некоторых женщин слезы – проявление упрямства, но к Стелле это отношения не имело, рыдания являлись для нее моментом истины. Она призналась, что не должна так много говорить и думать об этом старике, и обвинять во всем только его тоже не стоит.

Итак, я отправился в плавание, значительно приободрившись, и именно тогда она подарила мне книгу по пчеловодству. Я усердно изучил ее и узнал много нового о пчелах и меде, что вряд ли мне когда-нибудь пригодится.

Конечно, ее сотрудничество с киностудией было лишь способом показать Камберленду, что и без него она может чего-то добиться. Выдающимися актерскими способностями она не обладала, но так уж у нас заведено: люди редко занимаются тем, к чему предрасположены, а действуют по обстоятельствам. Способные автомеханики поют в опере; талантливые певцы становятся архитекторами, а даровитые архитекторы – директорами школ или художниками-абстракционистами. Что угодно! Лишь бы сделать наперекор и доказать свою независимость, воплотить в жизнь дикое и бессмысленное представление, будто тебе никто на свете не нужен.

Итак, Стелла очутилась в кинокомпании дю Ниво, я же, скрепя сердце и против своего желания, занялся сомнительным, не слишком легальным бизнесом. Чем занималось, впрочем, и пол-Европы. Нелепость! Но надо сразу пояснить, что я человек, живущий надеждами, а надежды мои теперь были связаны с детьми и размеренной определенностью жизни. И, разрезая пространство в скорых поездах, молнией проносясь над Альпами в облаке пара или мчась в черном своем «ситроене» с сигарой в зубах, устремляя взгляд через поляроидные стекла очков на расстилающуюся передо мной дорогу, я гораздо чаще думал о детях, чем о бизнесе и предстоящих сделках.

Не знаю, возможно, это всего лишь полоса в моей жизни, но иногда мне кажется, будто у меня и на самом деле уже есть дети и я отец.

Не так давно в Риме на виа Венето меня пыталась подцепить проститутка. Ситуация была забавная – я высокий, а пристававшая ко мне девушка маленькая, пухленькая и одета в поношенное черное траурное платье. Лицо печальное.

– Пойдем со мной, – сказала она.

Не стану лгать и отрицать желание, которое при этом почувствовал. Как и каждый мужчина на моем месте. Однако и отказаться мне не стоило большого труда. Услышав «нет», она, видимо, сильно обиделась и спросила:

– А в чем дело? Я что, не гожусь, не так хороша для тебя?

– О нет, нет, синьорина! – отвечал я. – Но я женат, у меня дети. Io ho bambini.

Такой ответ ее совершенно обезоружил. Она произнесла только:

– Простите, пожалуйста. Я не знала, что у вас дети.

Казалось, она чуть ли не до слез расстроена своей ошибкой. Конечно, мне следовало бы пожалеть ее – мол, это обман и никаких детей у меня нет. Но я понимаю истоки этого обмана. Они в картине, в которой снималась Стелла и которую я упомянул в разговоре с Фрейзером – «Les Orphelines», «Сироты». Я не раз видел этот фильм в процессе съемок, и один эпизод произвел на меня сильное впечатление еще в монтажной, душной, обитой материей комнате, пропахшей сигаретами «Голуаз» и дорогой парфюмерией. В этой сцене Стелла, научившаяся произносить итальянский текст, молит доктора-итальянца:

– Ma Maria! Ed il bambino, il bambino![216]

Но тот, не в силах ей помочь, пожимая плечами, говорит:

– Che posso fare! Che posso fare![217]

Эпизод прокручивали раз за разом, и сердце мое переполняла скорбь. Мне хотелось крикнуть Стелле: «Вот оно! Вот настоящее горе! Что в сравнении с этим все абстрактные теории и бледные тени эмоций, которые так нас занимают!»

Известно, что мы охотнее сочувствуем воображаемому, чем окружающей действительности и реальным людям. Как говорится, «что ему Гекуба!». При виде этой сцены я готов был зарыдать.

Вот почему я и вообразил, что у меня уже есть дети.