Приключения, почерпнутые из моря житейского

Большая часть смертных так уж устроена: чего не велят, чего нельзя, об том и тоска. Казалось бы, чего еще Щепикову: кукона Катинька такая добрая, что из нее можно было выкроить по крайней мере трех существ субтильных, пару худощавых и на придачу одно существо сухопарое. Одной косы ее достало бы на дюжину головок светских, не нуждающихся в привязных косах и накладных локонах, и на другую дюжину головок, у которых вместо кос мышиные хвостики, а локоны так жидки, как борода Конфуция [86].

При таком-то благосостоянии и богатстве телесного здравия супруги своей Щепиков вздыхал часто о существах худеньких, жиденьких и нуждающихся в здоровье и вате.

Когда по жалобе кухарки Щепиков вышел в кухню, наружность Саломеи, несмотря на крестьянскую одежду, так его поразила, что он, собравшись было прикрикнуть: «Как ты смел драться?» – крикнул только: – Как! ты это ко мне привел, для стирки?

– Так точно, ваше высокоблагородие, – отвечал солдатик.

– Пришел, да и начал ругаться такими пакостными словами, – прокричала кухарка.

– Никак нет, ваше высокоблагородие, сама она… я говорю, что, дескать, вот я привел к его высокоблагородию двух баб для стирки…

– Я не люблю, чтоб у меня ругались, слышишь?

– Кто? я ругала его?

– А как же? я говорю, вот я привел к его высокоблагородию двух баб для стирки…

– Тебя как зовут, моя милая? – спросил Щепиков, подходя к Саломее.

Саломея вспыхнула, опустила глаза в землю и молчала.

«Какая стыдливость, скромность, приятность в лице, – подумал Щепиков, – это удивительно!» – Что ж ты не отвечаешь, моя милая? За что ты содержишься?

Саломея вздохнула глубоко, но ничего не отвечала.

– Говори откровенно, не бойся.

– Не могу… – проговорила тихо Саломея, окинув взорами направо и налево.

– «А! понимаю!» – подумал Щепиков. – Ты, моя милая… – начал было он снова, но за дверьми раздалось: «Пала-гея!» Щепиков вздрогнул и как по флигельману [87] быстро обратился к солдату и проговорил: – Да, хорошо, так ты ступай!

И с этими словами исчез.

– Куда ж идти? – спросил солдатик у кухарки.

– А я почему знаю? – отвечала она.

– А тебе-то как не знать, ведь ты здешняя.

– То-то здешняя, а давича ругаться?

– Вот уж и ругаться; так к слову пришлось.

– То-то к слову!

– Дай, брат кухарочка, напиться.

– И то сказать, слово на вороту не виснет. Что тебе, квасу, что ль? Садитесь, бабы.

– Хоть кваску, утолить тоску. А!, спасибо! вот теперь вижу, что крещеная. А что, пойдешь замуж? – сказал солдат и, отставив ножку, он затянул шепотком, отбивая рукой такту, как запевало:

Вый-ди за-а-муж за-а меня-а
За свицка-а-ва ка-а-раля-а…

– Тс! что ты распелся!

А не вы-ый-дешь за-а меня-а…

– Авдотья, которая швея-то? – спросила кухарку старая служанка, высунув голову в двери.

– А вот она; ступай, голубушка, в девичью.

– Не в девичью, в светелке барыня приказала посадить ее. Ты и мужские рубашки умеешь шить?

Что отвечала на это Саломея, не слыхать было за затворенными дверьми.

II

Теперь мы можем обратиться к Дмитрицкому, проведать, что он делал, с тех пор как расстался с Саломеей и исчез, предоставив ее покровительству всех языческих богов.

Как он кончил этот день, не ведаем. Ночь была темная, не астрономическая, немножко прохладная, роса пала на землю; но, несмотря на это, Дмитрицкий, вероятно, наслаждаясь ночной красотой киевской природы, лежал на траве, на вершине горы над Крещатиком, и бурчал, проводя рукой по лицу, по шерсти и против шерсти, или как делают маленьким детям, приговаривая: «вот эта дорога в Питер, а это из Питера». Эта экзерциция продолжалась до самого рассвета; иногда только для разнообразия он раскидывал ноги, барабанил ими по скату и повторял губами звук: брр! и посвистывал. Наконец, как будто вдруг очнувшись, приподнялся и крикнул: