Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

— Господи! Что с тобой! — проговорила с испугом няня и, схватив ее на руки, отнесла от окна. Но инфлюэнция уже совершилась. Машенька слегла. Всем, казалось бы, здорова, но слабость такая во всех членах, что не может встать с постели, да и только.

— Бог ее знает, что с ней сделалось? — говорили отец и мать.

— Сглазил, сглазил! — кричала няня, — вот этот, как его, солдатской-то офицер сглазил!

Сглазил, сглазил — и водица с уголька не помогла.

Против новой болезни старые средства — плохая надежда. И вот, после долгих споров с няней и сбежавшимися смотреть эту болезнь бабами, Машенькина маменька решила, наконец, послать за полковым лекарем, несмотря на то, что папенька говорил, что так пройдет. И послали просить Ивана Даниловича пожаловать к Ивану Абрамовичу. Филат, как будто предчувствуя, что что-нибудь да не так, долго стоял на том, что барина нет дома; потом, когда прислали в десятый раз, сказал, что барин почивает; но, наконец, умилился на слезную просьбу посланного слуги: «Доложи, брат, сделай милость, доложи! ведь меня загоняют, что не привез лекаря. Целый день вот бегаю к вам, говорю, что, дескать, нет дома; так барыня говорит: хоть, умри, да жди, покуда приедет домой!»

Филат доложил, что вот, так и так, просят пожаловать.

— Скажи, что дома нет.

— Я сто раз говорил; да так пристали, что не отделаешься. Сидит тут, плачет; а нейдет домой, да и все тут. Говорит, барышня умирает.

— Дз! Эх, терпеть не могу! — сказал Иван Данилович.

— Да что ж делать-то, Иван Данилович, побывайте; жалко на человека-то глядеть; всю ночь здесь ждал, да вот и день прошел; а у него еще во рту куска не было; уж я сжалился да накормил его; а дома и есть не дают, покуда доктор не приедет; а барышня, говорит, такая распрекрасная.

— Ну, уж эти мне распрекрасные! — сказал Иван Данилович, — я знаю, что какие-нибудь пустяки; а если не пустяки, так уж, верно, послали за мной тогда, как нужно посылать за дьячком читать отходную.

— Ну, да вы побывайте, да и скажете просто, что со смертного одра и крюком не подымешь на ноги.

— Терпеть не могу! — повторил Иван Данилович. — Давай мундир! — Надел мундир, воткнул шпагу и отправился с человеком в дом родителя Машеньки.

Она забылась легким сном, когда привели Ивана Даниловича к ее постели.

— Помогите, пожалуйста! бог знает что с ней приключилось, — шептала ему мать; а отец, и вся семья, и все люди, и вся дворня стояли тут же толпой в каком-то ожидании чуда.

Чудо действительно совершилось, но невидимо, в недрах Ивана Даниловича.

Когда он, пораженный субъектом, дрожащими руками пощупал пульс Машеньки, Машенька открыла глаза, взглянула па Ивана Даниловича, вздрогнула, лицо обдалось пламенем, проговорила едва слышно самой себе: «Ах, боже мой! офицер!..», хотела закрыть лицо одеялом, а в эту минуту рефлекция, или воздействие пораженных ее чувств совершило обратную инфлюэнцию на Ивана Даниловича, и он, как окаменевший, безмолвно, бездыханно держал руку Машеньки.

Все окружавшие смотрели и благоговейно молчали в ожидании от него слова; но Иван Данилович еще думал. Возмущенные мысли его перемешались, и он продолжал стоять неподвижно в положении медика, наблюдающего пульс.

— Что, батюшка? — спросила мать.

— Я женюсь на ней! — отвечал Иван Данилович, не помня сам себя и посмотрев на мать взором, показывающим, что болезнь опасна.

— Что такое, батюшка? — спросила мать, не поняв слов Ивана Даниловича.

— Пожалуйте поскорей бумажки, — продолжал Иван Данилович, — медлить опасно… пожалуйте скорей бумажки.

— Господи!.. — проговорила мать, — что ж это такое значит? Пнин Абрамович, есть у тебя бумага?

— Нет, матушка, какая ж у меня бумага!

— Как же быть-то! никакой бумаги у нас нет.

— Послать скорее ко мне, — сказал Иван Данилович, — или позвольте, я сам принесу.

И Иван Данилович, схватив свою треугольную шляпу, побежал домой. А между тем смущение лекаря и его торопливость перепугали мать. Выбежав в другую комнату, она ломала себе руки.

— Господи! Что такое сказал он, я, право, не расслыхала; Иван Абрамович, что он сказал о болезни-то Машеньки?

— Право, не расслышал; бог его знает, верно что-нибудь по-латыни.

— Да уж я тебе говорю… Вот те Христос!.. — раздалось в толпе баб у дверей.

— Что, что такое? Лукерья, что такое? — крикнула Машенькина мать.

— Да вот, сударыня, Фетинья говорит, что слышала, будто лекарь-то сказал, что я, говорит, женюсь на Марье Ивановне.

— Что-о?…

— Ей-ей так, сударыня, — отвечала Фетинья, — так-таки и сказал! Что ж мне лгать-то, уши-то у меня не чужие.

— Женится?

— Ох ты, вострое ухо! — проговорила няня, — все-то ты слышишь!

— Да с чего ж это ему вдруг сказать так!

— Ни с того ни с сего вдруг: женюсь! Скажи пожалуйста!

— Да уж я и не знаю, как это вы не изволили слышать.

— Ох, право, и мне что-то теперь сдается, сударыня, что он это сказал; а уж к чему, бог его ведает, — проговорила, вздыхая, прачка Настасья.

— Сказал, сказал, — прибавила баба с соседнего двора, — да я все думала, не обслышалась ли я? С чего ж это, думаю, вдруг говорить-то ему!

— Иван Абрамович, слышишь, что бабы говорят?…

— Что, душа?