Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея

Иван Данилович щупает пульс — пульс так и колотит. Но вот вылетел глубочайший вздох, вот открыла глаза.

— Что вы чувствуете? — спрашивает Иван Данилович. Страждущая молчит, тяжело дышит, прикладывает руку к голове.

— Вы чувствуете боль в голове?

— Да! — отвечает она наконец.

— Под ложечкой у вас не болит?

— И под ложечкой, — произносит полковница слабым голосом, и вдруг слезы, всхлипыванье.

«Хм!» — подумал с досадой Иван Данилович, торопливо выходя в другую комнату писать рецепт.

— Что? — спросил полковник.

— Ничего, полковник; это маленький нервный припадок, спазмы. Я пропишу капельки…

— Да помилуйте, все ничего, — крикнул полковник. — Это ничего всякой день повторяется! Нервное расстройство! да ведь это болезнь?

— Конечно-с,

— Ну, так что ж тут ваши капельки? Черта ли в ваших капельках! Вы мне лечите ее фундаментально.

Иван Данилович знал полковника; рассуждать с ним в минуты сердца нельзя, все равно что на огонь лить масло. Капельки не нравились полковнику, капельки пустяки, сказал ой. И Иван Данилович прописал порошки.

— Вот-с, через час по порошку.

— Да это до меня не касается, — сказал полковник, — вы как знаете, так и давайте.

«Ах ты, господи! — подумал Иван Данилович, — сиди тут как привязанный».

— Вот-с, легонькие порошочки, — сказал он, подходя к страждущей, — когда принесут, сделайте одолжение принимайте через час; а я сейчас возвращусь.

— Куда вы? Нет, нет, нет…

— Мне нужно навестить одну опасно больную.

— Нет, нет, нет! Сядьте!.. Покуда я приду в себя… Здесь… нет человека, который бы позаботился обо мне… Все думают только о самих себе да о своем спокойствии. Я хоть умирай!

— Не расстроивайте себя такими мыслями… — начал было увещевать Иван Данилович.

— Не расстроивайте!.. Поневоле расстроишься!.. Никто не хочет принять участия!..

— Помилуйте, возможное ли это дело… как не принимать участия…

— Ах, не говорите, пожалуйста!.. Женщина несчастное создание! на ее долю только страдания да болезни… и больше ничего! Мужчина свободен, мужчина что хочет делает, никому не дает отчету, живет да наслаждается жизнью… а женщина, я, например, что я такое? прикованная невольница… поят, кормят… и будь довольна, считай это счастием!

— Помилуйте, зачем же так думать.

— А как же, по-вашему, думать?

— У мужчины свои обязанности; служба, ответственность…

— Служба! Ах, какая трудная вещь!

— Помилуйте-с, — начал было Иван Данилович.

— Да нет, полноте, не противоречьте мне! Я не могу переносить пустых противоречий!.. Ах, господи, какая боль!.. За лекарством целый день проходят! И приказать некому, чтоб прибавили шагу!.. Только учебный шаг и в голове!..

Иван Данилович закусил язык и молчал. И от нетерпения скорее отделаться от полковницы думал: «Господи, что не несут так долго лекарство!»

Но вот принесли. Он схватил порошок, всыпал в рюмку воды, размешал.

— Не угодно ли выкушать?

— Ах, терпеть не могу лекарства! — проговорила полковница, приподнимая голову. — Фу! какая гадость!.. я этого не могу принимать!.. Нет, нет, нет! Подите вы прочь с этим… тошно!.. Дайте скорей воды!.. Ах, боже мой, боже мой! Никакого нет участия к человеку!..

«Вот, поди лечи фундаментально!» — говорил сам себе Иван Данилович, стоя подле полковницы и не зная, что говорить, что делать. — Так позвольте, я принесу капельки, — проговорил он, наконец.

— Те горькие-то?

— Нет-с, я пропишу сладенькие, вроде сыропцу.

— Сладкое лекарство, фу!.. Слушать, так тошно…

— Так какое-нибудь наружное средство…

— Катаплазмы? нет, пожалуйста, избавьте от них!

— Нет, просто можно… припарки… согреть полотенце.

— Ну, хорошо.

«Слава тебе господи!» — подумал Иван Данилович.

Он думал этим отделаться. Но припарки то горячи, то холодны; вот и сиди, слушай докучную сказку да пригоняй теплоту.

Терпение Ивана Даниловича лопнуло. «Ой-ой-ой! — подумал он, — попадет такая жена! Избави бог! не женюсь!»

И с этой мыслью вдруг исчезла в нем сила тяжести, и ему стало легко. Невидимая нить, которою тянуло его к больной Машеньке, как будто порвалась, он вздыхал, зевал, но по обычаю терпеливо уже сидел, как сестра милосердия, у причудливой полковницы.

Поздно уже его отпустили. Утомленный, он отправился домой. Только что он в двери:

— Иван Данилович, — сказал ему Филат, — от Волиных раз десять присылали, я все говорил, что полковница при смерти больна, так вам нельзя; так и барышня-то, говорит человек, умирает.

— Нет, спасибо! Эти мне умиранья вот здесь сидят. И Иван Данилович показал на затылок.

— Ну, как изволите, в самом деле не растянуться: от полковницы-то вы всегда приходите словно в мыле. Жаль только эту барышню-то; говорят, что такая ангельская душа… да что ж делать: на то воля божья. Умрет так умрет.

— Постой, — сказал Иван Данилович Филату, который уже насилу стянул с него один, точно смоченный водою рукав мундира, — постой… я пойду.

— Да вы хоть бы отдохнули сперва.

— Нет, пойду.

— Эге, вот он стучит опять.

— Скажи, что я сейчас приду.

И Иван Данилович натянул снова рукав, схватил шляпу и бросился в двери.

— Батюшка, сударь, помилуйте, — начал было умоляющим голосом присланный человек.

— Иду, иду, любезный!