Приключения Родрика Рэндома

Мой ответ слегка смутил его; однако он пояснил смысл своих слов, пустившись в ученые рассуждения о различии между абсолютно необходимым и только удобным, а затем осведомился, какую религию я исповедываю. Я ответил, что до сей поры еще размышлял о разнице между религиями, а стало быть, не остановился ни на одной из них, но что воспитан, как пресвитерианин. При этом слове капеллан выразил величайшее изумление и заявил, что не постигает, как могло английское правительство назначить пресвитерианина на какую бы то ни было должность *. Затем он спросил, был ли я когда-нибудь у причастия и приносил ли присягу; когда же я ответил отрицательно, он воздел руки, заявил, что ничем не может мне служить, пожелал, чтобы я не оставался отверженным, и вернулся к своим сотрапезникам, которые веселились в кают-компании за столом, где не было недостатка в бамбо * и вине.

Это внушение, сколь ни было оно грозно, не произвело на меня такоговпечатления, как лихорадка, которая вскоре после его ухода чрезвычайно усилилась. Мне начали мерещиться страшные чудовища, и я заключил, что у меня начался бред; тогда, чувствуя опасность задохнуться, я в каком-то припадке безумия привскочил, собираясь броситься в море; так как моего приятеля сержанта при мне не было, я, вне сомнения, охладил бы свой жар, если бы, пытаясь слезть с койки, не обнаружил, что бедро у меня влажное. Появление влаги оживило мои надежды, и у меня хватило сознания и решимости воспользоваться этим благоприятным симптомом - я сорвал с себя рубашку, сбросил с постели простыни и, закутавшись в толстое одеяло, претерпевал в течение четверти часа адские муки; но вскоре я был вознагражден за свои страдания обильной испариной: пот, хлынув из каждой поры кожи, меньше чем через два часа, избавил меня от всех мучений, кроме слабости, и вызвал голод, как у коршуна.

Я сладко поспал, после чего предался приятным мечтам о своем счастливом будущем, как вдруг услышал за занавеской голос Могана, осведомлявшегося у сержанта, жив ли я еще.

- Жив ли он! - воскликнул тот. - Не дай бог, коли что не так! Вот уже пять часов, как он лежит тихохонько, а я не хотел ему мешать, ведь сон пойдет ему на пользу.

- О, да! Он спит так крепко, - сказал мой товарищ, - что не проснется, пока не раздастся трупный глас. Помилуй пог его душу! Он заплатил свой долг, как честный человек. Да, и к тому же он изпавился от всяких преследований, и невзгод, и печалей, а погу известно, да и мне тоже, сколько их выпало ему на долю! Увы! Этот юноша подавал большие надежды.

Тут он жалобно застонал и захныкал так, что я убедился в его дружеских чувствах ко мне. Сержант, встревоженный его словами, вошел в каюту; когда же он взглянул на меня, я улыбнулся ему и подмигнул. Он тотчас угадал мое намерение и безмолвствовал, вследствие чего Морган укрепился в своем предположении, будто я умер, и со слезами на глазах приблизился, чтобы предаться скорби, созерцая предмет ее. Я же, устремив взгляд в одну точку и лежа с отвисшей челюстью, так искусно прикинулся мертвым, что он сказал:

- Да поможет мне пог! Вот он лежит, словно ком глины.

И заметил, что, судя по моему искаженному лицу, я, должно быть, жестоко боролся. У меня уже не хватало сил сдерживаться долее, когда он начал исполнять последний долг друга, стараясь закрыть мне глаза и рот; тут я неожиданно цапнул его за пальцы и привел в такое смятение, что он шарахнулся прочь, стал серым, как пепел, и вытаращил глаза, олицетворяя собою ужас. Хотя я не мог не посмеяться над его видом, меня обеспокоило его состояние, и, протянув руку, я сказал ему, что надеюсь еще пожить и отведать в Англии сальмангунди его стряпни. Не сразу он пришел в себя настолько, чтобы пощупать мне пульс и осведомился о моем здоровье. Узнав, что кризис миновал, он поздравил меня с "плагополучным" исходом и не преминул приписать это пластырю, который он, по воле "пожьей", положил мне на загривок во время последнего своего посещения.

- Кстати, его нужно теперь снять и сделать перевязку, - заявил он.

Он уже пошел было за бинтами, когда я с притворным удивлением воскликнул:

- Господи помилуй! Да вы никакого пластыря не клали... Уверяю вас, у меня на шее ничего нет.

Но его нельзя было убедить, пока он не осмотрел шею, после чего постарался скрыть смущенье, удивляясь, что на коже нет ни волдырей, ни пластыря. Желая оправдать мое небрежение его предписаниями, я объяснил, будто был без сознания, когда он наложил пластырь, а потом, видимо, сорвал его в беспамятстве. Такое извинение удовлетворило моего друга, который по этому случаю в значительной мере отступил от своей суровой педантичности; к тому времени мы благополучно прибыли на Ямайку, где я имел возможностьполучать свежую провизию, а потому силы с каждым днем возвращались ко мне, и за короткий срок мое здоровье совершенно восстановилось.