Приключения русского дебютанта

Морган открыла дверцу. Пока она вылезала из машины, вокруг Пальца установилось относительное затишье, и в это мгновенье Владимир подумал, что Морган — несмотря на глупую болтовню о приступах страха и срывах — на самом деле спокойная, здравомыслящая девушка в дешевых туфлях. Он растрогался, ему захотелось стать ее защитником. Он припомнил водительские права, выданные в штате Огайо, которые он обнаружил в ее бумажнике, фотографию старшеклассницы с вереницей прыщей, раскинувшихся Большой Медведицей по обе стороны носа, налет подростковой угрюмости, ссутуленные плечи, призванные скрыть нескромное содержимое мешковатого свитера. Он почувствовал, как в нем забил новый источник нежности. «Поехали домой, Морган, — захотелось ему сказать. — Ты выглядишь очень усталой. Тебе надо поспать. И черт с ним, с «Архивом»».

Но было поздно.

Стоило Владимиру захлопнуть дверцу, как одна из бабулек — самая высокая из стражей Ноги, с вытянутой по-собачьи мордой, пуком волос на подбородке и красной медалью размером с метательный диск на груди — протолкнулась сквозь ряды коллег, откашлялась и плюнула отходами разогрева в Морган. Внушительных размеров плевок пролетел над плечом Морган и приземлился на тонированном стекле «бимера».

Старушки дружно охнули. Какая смелость — изуродовать немецкую машину стоимостью два миллиона крон! Контрреволюция началась всерьез! История, эта потаскуха, перешла наконец на их сторону. Стражи Ноги встали на цыпочки, ветераны-инвалиды на костылях подались вперед.

— Говори, баба Вера! — подзуживала толпа плюнувшую. — Говори, агнец ленинский!

И красный агнец заговорила. Она произнесла одно-единственное слово. Совершенно неожиданное, немыслимое и решительно некоммунистическое.

— Морган, — сказала баба Вера.

Английское имя слетело с ее языка вполне естественно, оба слога в целости и сохранности. Морр. Гаан.

— Морган на ГУЛАГ! — завопила другая старуха.

— Морган на ГУЛАГ! Морган на ГУЛАГ! — подхватили боевой клич остальные.

Они подпрыгивали, как малыши на первомайском параде, — о, счастливое время! — не стесняясь, плевали на машину, рвали редкие волосы на своих головах, подбрасывали вверх самовязанные шерстяные шапки — все, кроме одной задрипанной старушонки с грустными глазами, пытавшейся втихую продать Владимиру свитер.

Что за черт? Что они говорят? Морган — в ГУЛАГ? Не может быть. Наверное, здесь кроется ужасная ошибка.

— Товарищи пенсионеры! — начал Владимир по-русски. — По поручению братского советского народа…

Морган оттолкнула его:

— Не лезь.

— Тростник мой сахарный, — буркнул Владимир. Он никогда не видел ее такой. Эти мертвые серые глаза!

— Тебя это не касается, — добавила Морган.

Но его все касалось. Он был королем Правы, она же — затянутой в джинсу королевой, и то только потому, что он приблизил ее к себе.

— По-моему, — сказал Владимир, — надо поехать домой и взять в прокате…

Но Куросаве сегодня не светило. Оскалив блестящие зубы, Морган накинулась на своих мучителей. Все произошло очень быстро. Язык уперся в нёбо… Раскатисто загремела буква «р»… За ней последовал ряд шипучих взрывов — «щ», «ш» и «ч»…

Бабушки в ужасе отпрянули, будто в Морган вселился демон, славянский демон с жутким американским акцентом.

— Шейкер-Хайтс — шептал Владимир, пытаясь успокоить себя географией. — Лесной бульвар.

Нет, на Лесном бульваре жил кто-то другой, другая Морган, милое, любящее природу создание, а не эта неведомая оголтелая баба, кричавшая на старух на удивительно бойком столованском, ронявшая словцо «полемический» столь же запросто, как настоящая Морган вбивала палаточные колышки в землю.

— Шьмерти к ногу! — вопила поддельная Морган.

Лицо ее было искажено злобой, она выбросила вверх кулак с побелевшими костяшками в знак солидарности с некой таинственной жизненной силой, не имевшей со штатом Огайо ничего общего. Смерть Ноге!

— Что? — пробормотал Владимир, инстинктивно пятясь к машине.

Между тем баба Вера, во всеоружии гнилых зубов и витриола, с медалью «Героя социалистического труда», болтавшейся на ветру, оказалась с Морган нос к носу, обрушив на американку поток пылких высказываний, суть которых Владимир плохо понимал. В ее речи то и дело всплывало имя Томаш; Владимир также разобрал блят, что и по-столовански, и на его родном языке означало одно и то же.

— Морган! — раздраженно крикнул Владимир.

Еще чуть-чуть, и он попросит Яна завести БМВ и умчать его прочь, в «Радость» или «Знак», куда-нибудь, где много бархатных подушек и недоумков-экспатриантов, где энтропия равняется нулю и все благоприятствует замыслам Владимира.

Ибо, по правде говоря, он не мог более выносить эту самозванку, которая говорила на непонятном восточноевропейском языке, билась насмерть с коммунистическими бабульками из-за стометровой галоши, поддерживала (сексуальные?) отношения с неким загадочным Томашем, не пускала его в запечатанную комнату и вела жизнь, явно выходившую за рамки свиданий с Владимиром и преподавания английского гостиничным клеркам.

— Морган! — позвал он опять, на сей раз довольно вяло.