Приключения русского дебютанта

Убедившись, что на площади он стоит один в блеклом утреннем свете, Владимир обнимает себя так крепко, как, по его представлениям, станет обнимать его всю ночь уроженка Чикаго, когда окончательно влюбится в него и когда они начнут сколачивать планы женитьбы после окончания колледжа. Пока же свою первую ночь они провели спиной друг к другу, в основном потому, что каждый смущался смотреть в лицо другому, и теперь у Владимира болело тело в разных местах с непривычки к ее брошенному на пол матрасу. Но боль радует его, она — доказательство того, что с ним приключилось; к тому же он пока понятия не имеет, сколь много в запасе у любви изощренных наказаний, огромных штрафов за неумышленное несоблюдение ее уложений или оказание доверия тому, кто его не заслуживает. Хотя, если честно, тело ломит дико. Потому он решает отправиться к себе в общежитие, где соседа по комнате, доброго и прилежного еврея из Питтсбурга, не возмутит приглашение воскурить травки по столь особому поводу. А потом он немного поспит, давно пора.

Он открыл глаза на мгновение столь краткое, что оно не поддавалось измерению, и опять закрыл, когда вес век стал неподъемен. В темноте боль, казалось, рассеивалась — ощущение, верное для всех частей тела, кроме нескольких участков, где под гипсом и повязками она пылала огнем. Но увиденного в мгновенной вспышке света и восприятия ему хватило с избытком. Потрескавшаяся, заплесневелая плитка того зеленого оттенка, что бесчестит всякую зелень. Вообразите растение, которое перенесли в сырой заводской подвал и учили обходиться без всего, чем оно дорожило прежде — воздуха, росы, света и хлорофилла, — до тех пор, пока увядшее создание не смирилось и не подружилось с подвальным бойлером. А еще он успел заметить на побитой, кривой плитке тень вентиляторной лопасти, мелькнувшей с тоскливым шипением. Медленный, древний вентилятор с лукообразными, как зад «студебеккера», очертаниями.

Тут-то он и вернулся к реальности. Над ним серые небеса, но не Среднего Запада, а Столовии. И одновременно вспомнил, о чем подумал напоследок, прежде чем потерять сознание: о побеге — конечном постыдном выборе человека без страны. Он уже вообразил спасительный самолет, превратившийся с подсказки старомодного потолочного вентилятора в серебристый лайнер «Трансуорлд», с четырьмя пропеллерами, что жужжат в облаках, тронутых сепией, с тридцатью пассажирами и пятью членами экипажа на борту, место назначения — посадочная полоса Ла-Гардии.

Проснувшись, он обнаружил, что у него горит запястье, будто в нем бушует локальная лихорадка. Ощущение тем более тревожное, что к югу от запястья лежала глубоко анестезированная пустота — его рука, месиво, в котором все прямое было изогнуто, гладкие сплетения перекручены. Какой там стратосферный лайнер, скорее крушение «боинга» на кочковатом поле и раскиданные вокруг тела.

Морган обхватила ладонью его запястье. Нажимая указательным пальцем, она измеряла пульс. На ней была соломенная шляпка с ромашкой, под шляпкой лицо не просто печальное, но воплощение печали — то есть оно светилось печалью. Некрашеные губы воспалились оттого, что она нервно грызла ногти, и чем-то напоминали губы Владимира, разбитые сапогом. Владимир сразу понял: легкомысленная шляпка с ромашкой была попыткой доказать, что случившееся не состарило Морган, а заодно повеселить Владимира.

— Морги, — позвал он. И вспомнил, почему он здесь. — Я жив.

— Ты еще долго проживешь. — Изловчившись, она поцеловала его в нос, не задев бинты. — Мы оба будем жить долго. И счастливо.

И счастливо. Закрыв глаза, Владимир размышлял над ее словами. В общем неважно, права она или нет. Он глубоко вдохнул, насколько позволяли легкие, тершиеся о рассеченные поверхности и поврежденные органы. От Морган исходил солоноватый запах жизни. Шляпка свалилась с головы, когда она наклонилась к нему, упавшая прядь волос щекотала Владимира по лицу, а несколько волосинок застряло в его оголодавшем носу.

— Я жив, — повторил Владимир, крепко сжимая уцелевший кулак.

Уже двадцать минут Костя вытаскивал из сумки абрикосы и бананы вместе с пучками смертельно раненных фиалок и гардений, купленных на базаре. Этот урожай он складывал на подоконник сдвоенного окна, выходившего на тихую боковую улочку в Новом городе. Каждый раз, когда Костя наклонялся к подоконнику, казалось, будто он предлагает жертвоприношение какому-нибудь позолоченному Будде.

Костя уже успел извиниться, поклясться в своей невиновности и тыщу раз перекреститься. Он прочел Владимиру письмо от Сурка, написанное на полуграмотном русском. Смысл послания сводился к следующему: «Мы, мужчины, если мы хотим называться мужчинами, не должны оставлять обиду безнаказанной».

Суть нанесенной обиды уточнялась: «Мой бедный, больной отец… Как ты мог предать его? И это после всего, что ему пришлось пережить: женитьбу и эмиграцию, советский флот и американские проекты, сталинские годы и экономический спад в начале девяностых. И сын у него, то есть я, тоже не подарок, как ты понимаешь».