Приключения русского художника. Биография Бориса Анрепа

Как и прежде, Борис вел себя с женщинами скверно. В 1927 году молодая художница Джоан Сутар-Робинсон гостила в Париже у своего знакомого Ромили Джона, сына Огастеса и Дорелии. Однажды Ромили пригласил ее в ресторан на обед, где они и повстречали Бориса. Джоан, брызжущая молодостью белая южноафриканка двадцати четырех лет, сразу же произвела на него впечатление. Борис окружил девушку таким вниманием, что она, польщенная, стала работать в его мастерской. Но пыльная и грязная работа в компании русских – это было совсем не то, что ожидала найти в Париже получившая аристократическое воспитание молодая девица из южноафриканских колоний. Ее рассказ об их отношениях с Анрепом весьма выразителен:

Борис был грубияном. “Покажи мне свои ногти! – обычно кричал он. – Недостаточно грязные! Ты плохо работала – не в полную силу. О чем ты думаешь?” Но я не хотела делать мозаику. Я не хотела ползать на четвереньках вокруг кусков оберточной бумаги и колотого камня, да еще чтобы Борис понукал мной. Он называл меня своей южноафриканской сливкой. У меня, знаете ли, была красивая кожа, но мне не нравилось, когда меня называли “южноафриканской сливкой”.

Борис лишил ее невинности, а потом бросил, как дохлую рыбу. Джоан пишет, что с его стороны было жестоко переспать с ней только один раз. И далее:

Маруся делала вид, что ничего не замечает, просто сидела и курила. Она была красива. Она никогда ничего не делала – совсем ничего. Однако Борис полностью изменил мою жизнь. Я стала более легкой в общении, менее чопорной. Но не думаю, что это хорошо. Мы часто играли в шахматы. Он был плохим шахматистом, и, хотя играю я слабо, победа почти всегда оставалась за мной. Когда я уезжала из Парижа, Борис сказал мне: “Я напишу тебе рекомендательное письмо к одному ужасному человеку, Роджеру Фраю. Он увел у меня жену”.

То, что Маруся ничего не делала в мастерской, повторяет и Джастин Вальями, хотя другие вспоминают ее как очень нужного и искусного работника. Возможно, ей поручались только самые трудные части мозаичной картины, а может быть, когда появлялась какая-нибудь девушка, к которой Борис благоволил, она сникала и не могла работать. В ее лице была настороженная неподвижность, упорство вырванного с корнем растения, которое не может приспособиться к этой жизни, но все-таки живет. Ей был присущ особый русский шик – она носила узкие короткие юбки и блузу с пышным бантом. Особенно Маруся ревновала Бориса, когда после измены Хелен на него обрушилась ужасная депрессия; ревность вообще была ей свойственна.

Борис любил жену, несмотря на собственную сексуальную невоздержанность, большого значения которой не придавал. Однако он был абсолютно уверен, что для его женщин такие вольности недопустимы, и никак не желал понять, что Хелен ушла именно из‑за его поведения. В приступе мрачного отчаяния он часами лежал в постели, обнимая свою молоденькую дочь. Анастасия так быстро все понимала, была такой страстной, диковатой и умной, что ее сочувствие приносило некоторое облегчение.

Чтобы продолжать жить, ему нужна была работа. Хотя, по мнению Джастин Вальями, “в двадцатые годы можно было уже сказать, что как художнику-мозаичисту Борису Анрепу нет равных”, заказов все равно приходилось добиваться. В 1928 году Огастес Джон написал статью для журнала “Вог” под заголовком “Пять современных художников”, в которой особенно высоко оценил творчество Бориса. Однажды он позвонил и сказал очень взволнованным голосом: “Борис, ты великий художник. Я хочу, чтобы ты знал мое мнение”. После чего повесил трубку.