Приключения сомнамбулы. Том 1

– Какая-такая Ида? – не удержался Соснин, хотя давно понял о ком велась речь; захотелось на миг остановить поток счастливой взволнованности, чтобы перевести дыхание, самого ведь захлёстывали эмоции – недосягаемая, воздушная, столько лет невозмутимо сносившая хулу и восторги, даже с удивлением глянула на него с портрета.

– Ида Рубинштейн! Серова, искавшего модель для «Похищения Европы», покорила её «Шахерезада», с Идой Серова познакомил в Париже Бакст, я при этом присутствовала, Ида, помню, сомневалась, стоит ли позировать, но уговорили…и появилась написанная за пару-тройку парижских сеансов невиданная петербургская ню, в Русском музее, когда повесили портрет, случился скандал, но скандал не раздували, Серов внезапно умер. Догадались, почему обнажённая Ида – охристая, такая же, как фон? Она – будто прозрачная, фон сквозь неё просвечивает. Серов избегал красивости, писал не плоть, дух. А вот, – надела очки, – Идочка в костюме Святого Себастьяна; задёрнула занавеску, дабы не подглядывали тайные недоброжелатели, витавшие в заоконной мгле. – Я въяве вижу все выступления, все партии Авроры, Тамары, Иды! А как хороша была Соничка в «Дон Кихоте»! Её прыжки-полёты…

памяти места

– …репетировали в зале Екатерининского собрания, у Львиного мостика, рядышком с домом, где Илья Маркович обживал большую – комнаты подковой – квартиру.

Подковой, – улыбался Соснин, – не много ли совпадений?

– Да, комнаты изгибались анфиладой, а две двери в одну квартиру выходили на лестничную площадку.

Знаю, знаю, бывал, – улыбался Соснин, – совпадений много, но что с того?

– Илье Марковичу наскучивало смотреть в окно на сонный канал, заявлялся нашим мучениям посочувствовать. Зашёл раскланяться с Сергеем Павловичем и алупкинскую незнакомку увидел в накидке из чёрных кружев…хотя, прошу прощения, я про это уже рассказывала…

И по пути к буфету пошатнулась, угол стола задела.

дальнозоркий слепец

– Сергей Павлович мало что смыслил в жизни людей, не умел заглянуть в душу другого, понять, что в ней творится. Он вообще был выше обыденности. Говорил с тобой, а не видел, хотя мог, не мигая, в глаза уставиться – сквозь тебя смотрел в неизведанность, дьявольски прозорливый в искусстве, такие разглядел дали.

И знаете ли, когда я впервые вспоминать стала во всех подробностях? Нас эвакуировали из блокады по льду, привезли в Пермь; или Молотов? – совсем запуталась, – приехали и прямиком – в оперный театр, который дягилевский отец построил. И всё-всё отозвалось! А как его братья-мученики страдали!

Соснин потянулся к засахаренному шарику с клюковкою внутри.

– Нет, соврала, не прямиком в театр, – привезли в общежитие, в большущей комнате с железными кроватями встречает нас Валечка, сослуживица Ильи Марковича по архитектурно-планировочному отделу. Почему я вспомнила? – Валечкин малыш, художник от рождения, рисовал, рисовал всегда и на чём попало, его кровать от стенки отодвигали, чтобы обои не разрисовывал, так он пальчиком в воздухе что-то изображал…

ей хочется понять что именно заряжает творческой одержимостью и куда, к чему она (творческая одержимость) ведёт и приводит

– Седая прядь, монокль, обворожительная улыбка, тёмный пиджак и светлые брюки, моднейшие башмаки, трости; барственность, художественное самомнение, шарм и изысканнейшее фатовство-франтовство с головы до ног, да? Сноб. А какие бури внутри, какой горячий, чувствительный!

Ничегошеньки не написал, не нарисовал, не поставил, но сумасшедший был, каких мало, сумасбродств его хватило бы на ватагу гениев! И доля за острое чутьё и вкус выпала ему тяжкая, и комьями грязи его забрасывали – всё необычное, невиданное и неизведанное искусством, всё, что не проявилось ещё, лишь носилось в воздухе, ловил на лету. Да, излучатель вдохновения, жрец новизны, – нехотя соглашался Петя, когда мы колесили с ним по Провансу и смаковали вина. И издевался над дягилевскими маниями, распущенными им самим слухами о происхождении от случайной связи Петра Великого, но тут же губу кривил, мол, чем чёрт не шутит?! – с самоназванным великим предком Сергея Павловича явно роднили стать, страсть к преобразованиям, буйный нрав… болезненная любовь и презрение ко всему русскому. И, конечно, Петя, верный себе, запугивал. – Жрец новизны, вестник будущего, а если – оборотень? Если он, – Петя, едва сдерживая смех, ужасные корчил рожи, – лишь яркий первенец опасной закулисной профессии, которая не постесняется новизну душить, коли посчитает её невыгодной. Петя предвидел теневую власть продюсеров, да?

читать мораль небожителю?