Приключения сомнамбулы. Том 2

– Если чувства слабые – это не чувства. Помните? – сквозь слёзы, – Дима возвращался из Мюссеры, катер вынырнул из сумерек, музыка – ближе, громче… огни на палубе… И нежно руки Соснина коснулась тёплой гладкой ладонью, и током дёрнуло, когда расплескались жёлтыми кляксами огни, забелел в чернильных сумерках катер; музыка, пение накатывали волнами, и нос катера шуршаще врезался в гальку, и капитан-Дима вопреки морскому кодексу чести, да и должностной инструкции тоже, первым спрыгивал, не дожидаясь трапа, на берег и бежал, бежал к светящемуся под бетонным навесом кафе, к выгородочке из плюща, где гудели развесёлые дикари, и Милка задыхалась от смеха, что-то азартно Диме кричала, и наливала коньяк, распаренный же Баграт, выглянув в оконце раздачи, соображал – пора, не пора… и с торжественностью живописца, прилюдно наносившего на холст последний мазок, поливал горячую румяную хачапурину растопленным маслом, Митька Савич подхватывал тарелку, подносил тёзке-судоводителю…

– Зачем Митька в Тбилиси ездил?

– Чтобы найденную тамошними библиофилами «Георгику» проштудировать. Статейку о смерти в Питиунте, имперской провинции, Иоанна Златоуста кропал.

– Митька подноготную византийских свар знал, там такое вероломство царило, заслушаешься. Златоуста травили, изгоняли, он, больной, замёрзший, добирался в ссылку через заснеженное армянское нагорье, преследуемый разбойниками!

– Гонителей, Митька рассказывал, всех-всех Бог покарал: одного извела водянка, другой упал с взбрыкнувшей лошади и разбился.

– У третьего гнилая рана образовалась, поганца заживо съели черви.

– А как умирал Златоуст?

– Его мучительно-долго везли из Армении в телеге по тряской горной дороге. Спустились в жаркие миазмы колхидских болот, он был уже очень плох, когда въезжали в крепостные ворота Питиунта, ему поднесли глиняную миску с кислым молоком буйволицы, он, ослеплённый морем…

– Бедненький, жаль его! Какая, наверное, красотища тогда была там! Впервые, до корпусов, у одинокой заколоченной шашлычной вылезла из попутного драндулета, боялась, окочурюсь от счастья – море штормило, меж стволов ярко-ярко синей краской хлестало, и высокие сосны гудели, раскачивались, под ногами – хвоя, мягкая, рыжая-рыжая, торчки белых камней, как древние черепа, и ни души… – возвращалась под власть напористого восторга, залеплявшего глаза, уши, – смотрела и не видела, слушала и не слышала, боялась, разорвёт изнутри.

– Мацони захотелось! С жёлтенькой жирной корочкой.

– Ага! Я обычно завтракала на рынке – банка мацони, помидор, горячий лаваш.

– Лаваш, жалко, непропечённый. Или горелый.

– Митька почему-то свёл к карнавалу процедуру перезахоронения Златоуста: обрядовые перестроения процессии, ведомой тогдашним вертлявым тамбур-мажором, потешные позы, экзальтированные жесты. Митька будто сам сопровождал тяжёлую известковую раку со святыми мощами опального, но посмертно прощённого, возлюбленного вновь Патриарха, своими глазами наблюдал факельное шествие сквозь растревоженную ветром ночную рощу, торжественное отплытие корабля, уставшего мотаться в прибое, и – ликование, вакханалию огней на лодках; встречали корабль на рейде Константинополя, бухта занялась пламенем.

– Живого травили, изгоняли, а канонизированный прах встречали, ликуя… любить умели только мёртвых?

– Ну-у, византийцам ни что общечеловеческое не было чуждо! Как и нам, грешным их духовным наследникам! – Бызов крякнул, поставил рюмку.

– Ха-ха-ха, нам-то славненько повезло, глухое место ссылки прошлой Византии стало модным курортом нынешней!

– Как-как реликтовое местечко римляне называли?

– Питиунт, сосна.

– А по-гречески сосна – питиус.

– Не под теми ли соснами приземлился Фрикс на своём баране?

– Тьфу, и тут баран! Баран с юным седоком летели в Колхиду, а Колхида южнее.

– Где была могила святого Златоуста?

– Не доходя Кипарисовой аллеи, если обогнуть мыс, идти по берегу, там, где и теперь кладбище… и одиноко торчит расщеплённый ствол четырёхсотлетней сосны, всё, что осталось от неё после удара молнии.

– Неподалёку, в роще, археологи выкапывали крупные амфоры с согбенными скелетами, покойника умудрялись запихнуть в горлышко.

– Верблюд же пролезал в игольное ушко.

– Слышали легенду? Якобы у древних захоронений куст азалии зацветает осенью, наперекор природным срокам… потом сама убедилась – октябрь, азалия ярко-розовая, пышный-пышный куст под сосной…

– Мы под тем кустом выпивали, на пляже жарко, а там, в тенёчке…

– Цветущую азалию зимой вспоминаю, так к морю хочется…

– На кончике мыса я ловила зелёный луч, – улыбнулась собственным воспоминаниям Таточка, – случалось, везло.

– И мне везло, – кивнула Людочка.

– Зелёный луч? – удивился Гоша.

– Ну да, солнце проваливается в море, последний луч, словно гаснет прожектор, на миг пронзает водную толщу зеленоватым отсветом, его считают приметой счастья…

– Примета оправдывалась?

– Разве мы не созданы для счастья, как птицы для полёта? – прижалась к Шанскому ехидна-Людочка, прикрыв жёлтые, в чёрных обводах веки.

– О, всем хорошим в себе я обязан книге, однако не способен забыть про рождённых ползать, которые…