Приключения сомнамбулы. Том 2

Пока Шанский выстраивал многоэтажную остроту, Гоша распалялся, расписывал августовские закаты над Кольским полуостровом, буйную игру красок. – Небо, словно цвето-световая палитра… бах – и лиловый мазок нанесён невидимой кистью, и уже растекается в желтизне, и зеленоватая полоса загорается над изумрудной складчатой тундрой.

– Мне удалось в Старой Гагре поймать зелёный лучик, разочек, – сквозь слёзы шептала Милка, – провожала у морвокзала солнце, вдруг… и – ночь, душная тьма, крупные звёзды. Правда, Ильюшка?

– Бойким был пятачок перед морвокзальчиком пока пицундские корпуса не выросли по кромке рощи, украв гагринское веселье! – оживился Соснин, вспоминал, – смешиваясь с очередью к киоску, который торговал сладкой ватой, шаркала по асфальту разгорячённая желаниями толпа, в эпицентре жующего возбуждения громоздилось кресло, вытащенное из парикмахерской, многопудовый потный усач опрыскивал клиента из пульверизатора с грушей шипром, обмахивал полотенцем… а по горизонту огнистой гирляндочкой проползал «Адмирал Нахимов», двухтрубный тихоход круизной Крымско-Кавказской линии.

– Полотенце, как парус фелюги, хлопало.

– Музыка с прогулочного катера удалялась, стихала.

– Зато на ресторанной веранде гремела за голубым барьером, там танцевали.

– Ну и что? – не сдавался Головчинер, заостряя логический аргумент, – где-то стихала, где-то гремела музыка? Джаз на той веранде и сегодня, завтра, послезавтра будет греметь. И радиофицированные курортные катера будут отплывать по расписанию на прогулку в море.

– Для других всё будет, понимаете, Даниил Бенедиктович? Для других! – пыталась объяснять Людочка; вслед за Милкой почуяла, что с отъездом Шанского их монолитная компания даст трещину.

– Но это, Людмила Савельевна, извините, солипсизм на сентиментальный лад.

– Почему так грустно молчишь? – придвинулась к Геннадию Ивановичу Милка, – скажи хоть что-нибудь.

– Жизнь не удалась, – покорно молвил Геннадий Иванович.

– И уже не удастся в родных пенатах.

– Паясничаешь или всерьёз намылился? – испытующе глянула сквозь застилавшую глаза чёлку Людочка, повела худым плечиком; да-да, у Шанского с нею был когда-то роман, платонический.

– Я не Моцарт, могу выбирать отечество.

– Тебя-то, языкастого бездельника, чем отечество утеснило? – удивилась Таточка.

– Говорят, ты и лекциями срываешь аплодисменты в престижных залах, – тряхнула огненными патлами Милка.

– О, бездельникам вроде меня лафа – к станку или подымать отстающий колхоз не гнали, в гебуху пригласили на предъюбилейную профилактику, так я, невежливый, предпочёл в Коктебель укатить.

– Меня прошлым летом без всякого юбилея на профилактику вызвонили по служебному телефону, – признался Головчинер, – директор «Физтеха» всполошился, что тень бросаю на прославленное детище папы-Иоффе, партком до ночи заседал. На удивление интеллигентно побеседовали со мной на Литейном, я им новинки Иосифа Александровича наизусть, а они в курсе, исполняли хором.

– Чего хотели?

– Им бы каналы тамиздата пресечь, да руки коротки.

– Коротки?! В Отделе Культуры на Литейном триста клерков в погонах.

– За каждым шагом, гады, следят, – поджала губы Таточка, – Валерка в «Европейской» угощал кофе, так гебешник, импозантный толстячок с бородкой, глаз не сводил.

– На тебя не одни гебешники, смею уверить, засматриваются, больно хороша!

– Сегодня тот импозантный, с бородкой, на боевом посту клюквенным пирожным лакомился, Валерка, по-моему, с соглядатаем-сладкоежкой свыкся, если не сроднился, – сказал Соснин.

– Добавились неразлучные в отечественном пантеоне – палач и жертва.

– Увядшая, усталая парочка, друг дружке до чёртиков надоели, а…

– Друг дружке Бродского наизусть почитывают, – хохотнул Шанский.

– Не всё так благостно, в психушки сажают.

– И что? Прикажете заранее примерять смирительную рубашку, паниковать? Я, знаете ли, развесёлый фаталист, чему быть, того…

– К твоей персоне с верхотуры Большого Дома приглядываются, – предупредил Соснин беспечного болтуна, – Влади жаловался, генерал-гебист после лекций… Таточка нахваливала пирожное: рассыпчатое, яичное тесто, слой взбитых сливок, клюквенное желе.

– За мною шум погони… – зашептал Головчинер.

– Вот я и убегаю благоразумно. И не только от преследований! Нашумевшие в узких кругах лекции я драконовской самоцензурой усёк, наступил на собственное горло, дав петуха в лебединой песне. Илюшка, свидетель моего триумфа, не позволит соврать, – кокетничал Шанский, – но и робкий публичный успех разбередил, признаюсь, не очень чистые чувства. Отгремели жиденькие аплодисменты, самолюбие засосало – стыдливым шедеврам Элика, котельного сменщика, вот-вот откроют двери мировые музеи, а их, этих шедевров, ярчайший популяризатор не достоин всемирной славы? О-о-о, вру, пораньше, за год, наверное, до того, как с продавленного диванчика под тёплыми поющими трубами меня выкинули на слякотный Невский, потянуло смыться из протухшего времени. А что? – мечтательно воздел руки к небу, – славно будет с Кокой Кузьминским в Европах-Америках похулиганить, с прекрасным Иосифом доругаться.