Зазвонил телефон.
Семён был бодр и деловит, забыл уже об унижениях абсурдного Дня Здоровья, готовился достойно встретить судебные испытания: едва приплыли, встретился с адвокатом, показал подшивку документов, адвокат обнадёжил… нет, Семён не забыл об унижениях – грозился прилюдной местью Филозову, Стороженко, даже продумывал своё последнее слово.
Суд, послезавтра суд, – застучало было в виске; он-то отказался от адвоката, для проформы адвоката должно назначить обвинение. Впрочем, испытал безразличие, перспектива судебных слушаний уже не волновала его.
– Ил, слышал? – Лапышков скончался. Довели гады безответного работягу, хотя бы в приличную больницу положили, так нет, в районную повезли…
С холодным отчуждением внимал.
Потом сказал, что слышал.
Положил трубку и…
Гошка начал с выговора – весь день длинные гудки, весь, потом занято. Вновь торопливо поведал о бандитском нападении в проходном дворе на Головчинера – после нагнетания ужасов, утешил: мозг учёного не пострадал, как подтвердили консультация профессора и последний скрупулёзный рентген.
Но это были вчерашние новости; Соснин не без чувства превосходства отметил – пока мы изживаем нападение № 1, предстоит ещё нападение № 2.
Гошка принёс в больницу рыночную клубнику, Данька ел с удовольствием.
Да, – соглашался Соснин, – тяготясь головоломками, неожиданностями и несуразицами, поневоле станешь идеализировать традиционную повествовательность, где события естественно вплывали из прошлого в настоящее и, не страшась резких перемен, устремлялись в будущее по волнам житейского моря: фабула, сюжет доверялись непрерывному току времени… нынче не доверяются, напротив, гнушаются иллюзии плавности…
Гошка, задыхаясь, выпалил, что Валерку задержали в метро дружинники, придрались к нетрезвому виду – хоть бы вёл себя потише, а то загремит на пятнадцать суток.
Шанский повторил свеженькую Гошкину новость, понадеялся, что всё обойдётся, тем более, что сцапал Валерку выживший из ума Свидерский. – Нежданный подарочек старорежимному идиоту на склоне лет, – смеялся Толька; похоже, взбадривая себя, радовался, что вскоре покинет затяжное абсурдистское представление, выдаваемое за самую передовую в мире реальность; поделился также радостью от Тарковского – сегодня в «Авроре» в который раз пересмотрел «Зеркало».
Голос срывался. – Всё, Ил, куда серьёзней, у Валерки дома, рассказали бывшие жёны, был обыск, закончившийся откровенной провокацией, – на книжной полке якобы нашли порошковый наркотик, при таком, заданном свыше, раскладе пятнадцатью сутками не отделаться, Валерку увезли на Литейный.
Бедный добрейший Гошка, столько сразу всего свалилось: поспешил предупредить Художника об аресте Бухтина, но не во время – от Художника уезжала «Скорая», случился сердечный приступ, кардиограмма показывала предынфарктное состояние; Гошка паниковал…
Соснин был спокоен.
– У Милки, – вздохнул Гошка, – всё тоже не слава богу, ей рекомендуют лечь на обследование, она, дурёха, отмахивается…
Соснин был спокоен.
– Боюсь, – тихонько кашлянул Гошка, понадеявшись пробить твёрдокаменное спокойствие собеседника, – боюсь онкологии.
Не пробил.
Семён надумал скоординировать линии защиты. Пришлось выслушать довольно-таки путаный план.
Мать просила проверить в сохранности ли старые крымские фотографии, напоминала, что это последнее, что связывает с… последнее, что осталось…
Отец чувствовал себя лучше, глотал таблетки.