Приключения в шхерах

Пришлось вытащить из уключины весло и приладить его вместо руля.

Освещенный последними лучами заходящего солнца маленький, грязный, оборванный мальчик медленно плыл к себе домой в рыбачью хижину, которую скоро сровняют с землей, потому что так приказал граф из замка.

Прощайте, шхеры!

Прошла еще неделя — и наступил последний день жизни в рыбачьей хижине. День после распродажи с молотка.

Кнут легонько прошелся между ушами быков. Возчик дернул вожжи. Быки налегли широкой грудью на оглобли. Воз тронулся. До пароходной пристани было три километра. Там они сядут на пароход, который отвезет их в Стокгольм.

Дундертак попробовал на язык тяжеловесное, чужое слово и попытался выговорить его про себя «Стокгольм».

Но слово разрасталось во рту, становилось больше головы Дундертака, больше воздушного шара, больше всего самого большого на свете.

У него закружилась голова, он почувствовал стеснение в груди и легкую дурноту.

Воз тихонько покачивался. Колеса скрипели и визжали. Коротко щелкал кнут возчика. Быки с силой налегали мускулистой грудью на оглобли. Копыта тяжело шлепали по подмерзшей дороге.

С каждым шагом Дундертак был все дальше от родного дома и все ближе к Стокгольму.

«Стокгольм!»

Слово было огромно. Дундертак тонул в нем, исчезал, перемалывался в порошок, и на свете больше не было и никогда не будет прежнего Дундертака.

Щелканье кнута, поскрипывание колес, неторопливые шаги быков все это было эхом лишь одного и того же слова: «Стокгольм — Стокгольм — Стокгольм».

Стокгольм — это гигантский водоворот людей, высоченные дома, лошади с повозками и повозки без лошадей. А в домах окна над окнами, окна над окнами. И даже в самых верхних окнах люди. Люди везде — на улицах, на площадях, в лодках, теснящихся у причала вокруг лодки Дундертака.

Люди подходят и трогают рыбу, которую он продает на рынке, и спрашивают, сколько она стоит. Потом еще раз трогают, сжимают двумя пальцами спину и брюхо и открывают ей рот, чтобы убедиться, что рыба свежая и не подкрашена анилином. Потом осторожно приоткрывают кошелек и длинным жадным указательным пальцем перебирают мелочь.

Но вот продан последний килограмм — и Дундертак, выскоблив ящики, чистит и моет лодку, складывает снасть, прочищает фонари и наливает керосин. Он берет весла, отчаливает от пристани, выгребает на свободную воду и там вытаскивает из-под банок мачту со свернутым парусом. Придерживая мачту плечом, он ставит ее вертикально, всовывает в основание и закрепляет ванты. Но, прежде чем поставить парус, он выпускает из рубки Малыша. Потом пьет из термоса горячий кофе, закусывая бутербродами, а Малыш хрустит морковкой.

В городе зажигаются фонари, а в море почти совсем темно, и лодка тихонько покачивается на волнах от проходящих мимо буксиров. И, пока Дундертак пьет кофе и ест бутерброды, в городе зажигаются все новые фонари, и темную бухту опоясывает цепь ярких огней. Но вот все выпито и съедено, и Дундертак поднимает передний парус и ставит шпринтов под большим углом, потому что хочет поскорее добраться домой и привезти в кошельке деньги, вырученные за рыбу, которую он продал тем самым людям, что толпятся на улицах и площадях и живут друг у друга над головами в высоченных домах в огромном городе Стокгольме…

Медленно покачиваясь на ходу, тащится по дороге воз.

Вдруг где-то вдалеке залаяла собака. Отрывистый, резкий лай вдребезги разбил стеклянно-прозрачную тишину раннего сентябрьского утра.

Вальтер обнял Дундертака за плечи и притянул к себе, словно защищая от опасности.

Собака лаяла надрывно, не останавливаясь. И вдруг со стороны сарая за домом Большого Сундстрема раздался выстрел. Потом еще один. Дундертак зажмурился. Он ясно представил себе Большого Сундстрема, облокотившегося на мшистую изгородь около сарая для сена. Вот он скинул двустволку, вытряхнул пустые гильзы и быстра засунул две новые. Снова залаяла собака. И один за другим хлопнули еще два выстрела. После этого наступила тишина. И снова тишина. Тишина. Вальтер все еще держал руку на плече Дундертака, а Дундертак уткнулся носом в его бок. Он не смотрел, куда идет, и, не поворачивая головы, напряженно прислушивался. Но кругом было тихо. Совершенно тихо. Ни лая, ни выстрелов. Большой Сундстрем всегда действовал наверняка. В сарае было четыре лисицы. Сундстрем стрелял четыре раза. Один выстрел — одна лиса. Еще некоторое время Дундертак шел, прижавшись к матросу и вслушиваясь в тишину. Тихо. Все произошло с быстротой молнии. Как только лиса выбегала из открытой двери сарая, она тут же падала замертво. Четыре лисицы — четыре выстрела. Первым выскочил, конечно, Белый Чулок. Фрейя узнала старого знакомого, это слышно было по ее возбужденному лаю. У Большого Сундстрема рука не дрогнула. Не в его привычках было ранить или увечить зверя. Если Большой Сундстрем брался за что-нибудь, он делал это как полагается.

Они прошли еще немного, и Вальтер убрал руку с плеча Дундертака.

— Ну вот и все, — сказал он. — Ты должен только радоваться. Теперь конец их заточению!