Приключения Вернера Хольта. Возвращение

У Хольта с Церником установились дружеские, можно даже сказать — сердечные отношения, и все же в них чувствовалась известная напряженность. Хольту все больше импонировала та независимость, с какой Церник судил обо всем на свете. Правда, едва объектом столь бесцеремонной критики становился сам Хольт, что случалось нередко, как младший восставал против властной опеки старшего, однако, поостыв, он молчаливо признавал правоту своего друга.

Раза два в неделю они встречались — порой у Церника, порой на заводе. В сумрачном логове Церника они пили крепкий черный кофе и спорили — сперва спокойно, в тоне мирной беседы, но по мере того, как кофе в кофейнике убывал, все жарче и азартнее; Церник, случалось, бушевал, как оратор на многолюдном митинге.

Спорили они решительно обо всем, включая кофе — вредный это или невинный напиток. Обсуждали и домашнее сочинение Хольта, и речи Сен-Жюста перед конвентом, с которыми Хольт познакомился на уроках истории. Спорили они и о философских взглядах Блома, причем Церник аттестовал их как «прокисшую виндельбандовскую жвачку», и о пользе или бесполезности преподавания латыни, и об экзистенциализме, который в то время был у всех на устах. Хольту нравился в Цернике его азарт спорщика, и разносторонняя эрудиция, и начитанность, и даже способность поглощать невообразимое количество черного, как деготь, кофе. Во всем этом он старался подражать своему другу.

В первый же раз побывав на заводе, Церник не преминул вступить в дискуссию с самим профессором и после дебатов о генетике, дарвинизме и биологическом обскурантизме, затянувшихся на добрых три часа, удалился вполне удовлетворенный, заявив, что беседа его освежила и что он теперь готов горы своротить.

— У вашего отца ясная голова! — сказал он Хольту. — Я таким и представлял его по гамбургским лекциям!

Как-то вечером в одну из суббот он застал Хольта за чтением Канта и пришел в неописуемое волнение.

— Я нисколько не возражаю против Канта, голубчик, но не пора ли засесть за Маркса, раз школа оставляет вам уйму свободного времени! Вы глотаете без разбору что ни попадется…

Хольт было на дыбы…

— Ага! Не нравится! — взъелся на него Церник. — Это значит, что вы побывали у вашего Блома! Видно, мне самое время потолковать с этим господином хотя бы по основным вопросам.

— Это стоило бы послушать, — сказал Хольт. — А впрочем, я тоже решил посвятить себя математике.

Глаза Церника за толстыми стеклами очков, казалось, помутнели.

— Уж не прикажете ли мне давиться словесной окрошкой так называемых гуманитарных наук? — продолжал Хольт с задором. — Помните нашу встречу на выставке? Она, кажется, на всю жизнь внушила мне отвращение к цветистым фразам.

— Нет, вам меня не провести, голубчик! Я вижу вас насквозь. Вы задумали удалиться в духовное изгнание.

— Да вы же сами изучали математику! — отбивался Хольт.

— А вот послушайте, что я вам скажу, — наседал на него Церник, придерживая обеими руками очки. — Математика для вас никакая не наука. Вы сочинили себе некий абстрактный мир чистого количества, или как там еще определяет ее ваш драгоценный Блом. Вы ищете для себя в математике возможность бежать от действительности. — Он яростно теребил свой желтый шарф. — Но я вас разглядел, я вас наконец вывел на чистую воду! Пойду-ка я лучше к вашему отцу. Хорошо для разрядки побеседовать с Хольтом, не потерявшим способности ясно мыслить. Честь имею!

— Что же это вы так вдруг? — забеспокоился Хольт и бросился догонять Церника.

Церник остановился на пороге лаборатории с улыбкой, которая должна была выражать любезность, но скорее выдавала смущение.

— Разрешите вас побеспокоить! — сказал он. — Добрый вечер, господин профессор! Добрый вечер, Гундель!

Профессор, сидевший рядом с Гундель за рабочим столом, откликнулся, не поднимая головы:

— Пожалуйста, наденьте халаты, это обязательно для всех.

Хольт и Церник повиновались и подошли ближе. Профессор выкачивал кровь у кролика. Гундель подавала ему инструменты. Кролик в глубоком наркозе лежал в станке, растопырив лапки. Профессор оголил у него шейную артерию.

— Артериальный зажим… спасибо! — отрывисто приказал профессор. Он защемил артерию близко к сердцу и дважды перевязал у головы, а затем надрезал ее между нитками. — Крючковатый пинцет… спасибо! — Опустив оголенную артерию в колбочку, он снял зажим у сердца. Кровь хлынула в колбочку, и все, затаив дыхание, смотрели, как в маленьком зверьке угасает жизнь.

Гундель закрыла колбочку ватной пробкой и отнесла в холодильник. Церник выпрямился, поправил очки, сползшие на нос, и спросил:

— А ты не объяснишь мне, Гундель, для чего эта кровь предназначена?

Хольт сидел в стороне молча, с видом безучастного наблюдателя. Он чувствовал, что Гундель с каждым днем становится ему все более чужой. Достаточно было видеть, как она зарделась, смущенная вопросом Церника, и как истово и серьезно принялась отвечать. Хольту вспомнились слова Гундель: так много кругом нового, интересного… Теперь он лучше понимал ее, но это лишь больше ее отдаляло.

Гундель между тем отвечала Цернику, посматривая исподлобья: