Приключения Вернера Хольта. Возвращение

— Выспись хорошенько, — сказал он, тяжело переводя дыхание, как будто спокойный, дружелюбный тон стоил ему физического напряжения. — Я постараюсь объективно взвесить то, что ты мне сказал. Я готов все сделать, чтобы найти приемлемое для тебя решение. Мы еще потолкуем. — С этим он закрыл за собой дверь.

Хольт неподвижно стоял среди комнаты. Да, он вернется к отцу, пусть даже это будет его Каноссой. И он стал думать о Гундель, трезво, рассудительно, без иллюзий. Потом лег в постель. И так сильно было в нем чувство освобождения и обретенной уверенности, что он сразу же уснул.

Будильник пробудил Хольта от глубокого, целительного сна. Пока он собирался в дорогу, весь устремленный вперед, в неведомое будущее, его то и дело отвлекали непрошенные мысли о матери. Почему он никогда не питал к ней сыновней привязанности? Не сам ли он в этом виноват?

Все то, что подарил ему коммерции советник — башмаки, рубашки, белье, — он оставлял здесь. Костюмы повесил в шкаф, надел свой старенький свитер, шнурованные башмаки, подбитые гвоздями, и перекрашенный френч. А затем свернул плащ-палатку и натянул тулуп.

Он нашел Бригитту в кухне. Дамы еще утром уехали куда-то с братом, но когда Хольт собирался уже проститься с Бригиттой, кто-то открыл входную дверь, и обе вошли в прихожую. Тетя Марианна не позволила себе произнести ни слова в присутствии Бригитты; она ограничилась тем, что показала зубы в бессмысленной улыбке, и, прямая, деревянная, поднялась наверх.

Хольт остался один на один с матерью. В эту минуту, собираясь покинуть ее навсегда, он внезапно, после многолетнего отчуждения, почувствовал всю значимость слова, невольно сорвавшегося с его губ: «Мама!»

Услышав это обращение, фрау Хольт, кутавшаяся в серебристо-серую каракульчовую шубку, устремила на него серьезный и глубокий взгляд, но тут же повернулась и наклонилась, чтобы ласково потрепать пуделей, опрометью бросившихся ей навстречу. С щемящей грустью следил Хольт за тем, как она подошла к зеркалу, сняла шляпу и поправила прическу.

— Я должна поговорить с тобой, — сказала фрау Хольт и, не дожидаясь ответа, направилась в гостиную. Включив торшер, она позвонила горничной и скинула ей на руки шубу. — Чаю! — приказала она. И ласково кивнула сыну. — Что же ты не раздеваешься? Сними тулуп и садись!

Он послушно снял тулуп и бросил его на ручку кресла. А потом стал в полутень, отбрасываемую торшером. Он казался себе слабым и беспомощным. Тщетно боролся он с этим унизительным чувством. Бригитта вкатила в гостиную чайный столик. Усевшись на диван, фрау Хольт отпустила ее кивком, а затем налила — сначала сыну, а потом себе — горячего чаю с ромом. Несмотря на повторное приглашение, Хольт продолжал стоять.

— Пусть тебя не беспокоит эта история, — начала фрау Хольт в тоне непринужденной, но тщательно рассчитанной светской болтовни, между тем как оба пуделя вскочили к ней на диван. — У Франца достаточный вес в обществе, чтобы сгладить все эти маленькие неприятности. Ты произвел прекрасное впечатление, тебе все простится. А потому, — и она слегка приподняла левую руку, — не следует воспринимать этот эпизод трагически и придавать ему значение. Стараниями Франца вся эта история, — тут ее присогнутая в локте рука, завершив плавный полукруг над спиной пуделя, зарылась в его шерсть, — будет забыта. — Новый кивок в сторону Хольта. — Что до наших с тобой дел, то тебе вовсе не нужно угрожать своим отъездом, чтобы добиться известной независимости. Неужели ты думаешь, что я стану мешать моему единственному мальчику устроить жизнь по собственному вкусу? Напротив! Не сомневайся в моем великодушии. Выслушай, что я хочу тебе предложить. Но садись же и выпей наконец свой чай, прежде чем он остынет.

Хольт повиновался. Он сел. Он был озадачен. Неужели она ничего не понимает? Однако слова «моему единственному мальчику» разбередили в нем давно оставленную надежду. Разве не тосковал он всегда о привязанности и любви? Но пока в нем боролись противоречивые чувства, он не переставал видеть перед собой истинную Доротею Хольт; прямая и стройная, в сознании своей совершенной красоты, она сидела на диване между обоими пуделями — с улыбкой, почти естественной и разве только чуть слащавой, с точностью до одного миллиметра вписанной в овал ее лица. Но, быть может, это лишь маска, скрывающая непонятую душу, быть может, она одинока среди враждебного мира и вынуждена скрывать каждое естественное движение души за броней светской выдержанности и холодности? Быть может, она только и ждет от своего единственного мальчика встречного шага, протянутой руки, и тогда исполнятся его мечты, его идеал: родной дом, душевная близость матери и сына, полное взаимопонимание…