Приключения Весли Джексона

Итак, мы поехали на войну, – но что за штука эта война? Все было по-прежнему, ничего особенного не происходило, и я не мог понять, почему нас не убивают. Я думал, война набросится на нас сразу, как только мы выедем, но ничего похожего не случилось. Мы садились на грузовики и сходили с грузовиков, садились в шлюпки и выходили из шлюпок, опять садились на грузовики и опять с них сходили, шагали и останавливались – и каждую минуту я ожидал, что война обрушится на нас с неба, как ураган, и закружит нас, но ничего этого не было. Когда мы ступили на французскую землю и двинулись в глубь страны по проселочным дорогам, каждому чудилось, что он вернулся на родину, потому что деревня – везде деревня, в какой бы стране она ни была. Мне Франция напоминала Калифорнию. В нашем отряде были ребята из Виргинии, Небраски, Луизианы и Орегона – и каждому казалось, что во Франции все, как у него на родине. Европа на севере Франции выглядела тихой и мирной. Здесь были и птицы, и насекомые, и нежные запахи трав и цветов, и французские дети, и девушки, и старухи, и парни, и коровы, и лошади, и собаки – все такое же, как у нас, никакой разницы.

– Где же война? – спрашивали мы. – До сих пор ничего не случилось. Где же война?

Да, там, наверное, дальше по этой дороге. Там и война, там и смерть. Дальше идут такие же места, как и здесь, где мы, но там – война, а нас там нет. Мы прошли деревню, потом другую, затем хорошенький небольшой городок, но повсюду кипела жизнь. Умирать никто не собирался.

То же самое было и на следующий день, с той только разницей, что мы сняли для кино несколько убитых неприятельских солдат, несколько пленных и кое-какую городскую натуру. Мы снимали наши войска, проносящиеся на грузовиках или марширующие по улицам, население, возвращающееся в родные дома, и все, что представляло хоть какой-нибудь интерес для кино.

К войне мы приблизились на следующий вечер. Мы начали окапываться на случай, если бы ночью пришлось укрываться от огня. И вот наконец война дошла до нас. Все бросились на землю и ждали самого худшего, но это был всего один лишь снаряд – правда, довольно крупный; он с воем и визгом несся на нас откуда-то издалека и перепугал всех насмерть. Долго мы не решались подняться из травы и грязи. Я рассматривал и жевал травинки. Снаряд ударил в склон холма позади нас, высоко взлетела и рассыпалась куча земли, но никого из нас не задело. Как бы там ни было, теперь-то уж мы были на войне. Мы были на войне наверняка – снаряд разорвался совсем близко от нас, – но это оказалось ничуть не страшнее, чем в Лондоне во время бомбежки, только происходило все под открытым небом. После этого нам всем стало легче: ведь мы уже попробовали войны вполне достаточно, чтобы судить о ней, и вышли пока невредимы – никто из нас не пострадал ни капельки. Однако нам это все-таки не понравилось; невольно думалось: а что если бы мы были на склоне холма, а не внизу, в долине? Тогда кое-кто из нас, наверное, был бы ранен, а кое-кто и убит.

Мы кончили копать щели, проверили, насколько они удобны, стали учиться нырять в них, и тут наступила ночь. Поели мы из своего фронтового пайка, и все нам показалось очень вкусным, ведь есть приходилось не часто и мы изрядно проголодались, но все-таки это были не домашние блюда – их и едой-то нельзя было назвать. Просто научно разработанный корм, богатый калориями и ни на что другое не претендующий.

В пути мы встречали разные другие отряды, но из знакомых никто не попадался. Пока у нас было все благополучно, и я надеялся, что с Виктором, Джо и Олсоном тоже ничего не случилось. Однако на следующую ночь нам уже не так посчастливилось. Наши собственные самолеты приняли нас за противника и сбросили бомбы на нас. Мы снова бросились в грязь – в эту ночь у нас не было вырыто щелей, – мы просто упали в грязь и ждали. Грохот и сумятица были ужасные. Мне почему-то не верилось, что своя бомба может убить меня или кого бы то ни было, однако я ошибался. Недалеко от нас в соседнем отряде оказалось двое убитых и пятеро раненых. Я не знал этих людей и не ходил смотреть на них, как некоторые из наших ребят. Не люблю глазеть на человека, когда он корчится от боли или умирает – и нет никого, с кем он мог бы поговорить.