Прикосновение

Пэм стоит в центре зала. Она явилась сюда на звуки стрельбы, придавшие ей то ли храбрости, то ли глупости, но так или иначе пробудившие эмоции, заставившие вмешаться. Она больше не стреляет, но сделанного ею вполне достаточно: публика в панике рассеивается, люди, толкаясь, спешат добраться до выхода из музея, блокируя двери. Кто-то додумался включить сигнализацию, и начинается эвакуация, чего с самого начала хотели полицейские. На лестнице у меня за спиной падают, кричат или плачут, что напоминает мне станцию «Таксим», где все началось, когда я убегала от пистолета незнакомца, как Галилео спасается сейчас от моего.

Я – полицейский. Людям следует мне подчиняться. Я громко приказываю:

– Всем очистить помещение!

Но никого уже нет.

Ладони у меня потеют, сжимая оружие, хотя короткое время, потребовавшееся мне на то, чтобы прийти в себя, впечатляет. Мой пульс снова в норме, исчисляясь двузначной цифрой.

– Уильям…

Детский мелодичный голос произносит:

– Эй, Уильям!

Кто такой, черт побери, этот Уильям? Мой Уилл погиб в порту Майами. Ах да, Уильямом когда-то была я сама. Уже очень давно.

Я выглядываю из-за края пьедестала, поддерживающего Афину, – он стоит передо мной. Школьник. Галилео, которому всего девять или десять лет. Он улыбается, держась одной рукой за Пэм, а другой все еще сжимая лямку ранца. Она же смотрит в никуда, лицо серее шарфа, пистолет в обмякшей и вытянутой вдоль тела руке. Ну, конечно! Она же примчалась сюда без перчаток, а теперь безвольно стоит, не сознавая, до какой степени воплощает сейчас образ материнства. Вот только ее дитя – Галилео.

Я навожу пистолет сначала на ребенка, потом на Пэм.

Мальчишка подначивает:

– Кто я сейчас из этих двоих?

Потом школьник покачивается, а Пэм вздрагивает, улыбается, ее пальцы крепче сжимают детскую ручонку.

– Кем из двоих ты хочешь меня видеть? – спрашивает она, а затем сама чуть не теряет равновесие, а малыш гнусно ухмыляется, прижимая руку Пэм к своему лицу, – так ласковый котенок трется о ногу хозяина.

– Застрели меня…

– …или меня!

– Кого из нас…

–..прикончишь первым?

Он – это она, она – это он, прижавшиеся друг к другу. И в те секунды, когда он покидает ее, Пэм приходит в ужас, слезы катятся у нее по щекам, а стоит ему переместиться в нее, как мальчик мочится под себя, растерянный и испуганный, прильнувший к незнакомке, не понимающий, что происходит.

Я вынуждена замереть, направив пистолет в точку между двумя фигурами: наилучшие шансы, если я буду действовать быстро, опережая их.

Я – один из лучших в Нью-Йорке полисменов, вызванный на место преступления. Я вооружен. Готов убить даже ребенка, если это Галилео.

Уилл умирал в торговом порту Майами, кровавые пузыри лопались в его легких. Йоханнес Шварб был заживо сожжен на глазах у всего мира.

Тебе нравится то, что ты видишь?

– Я убивала тебя прежде и сделаю это снова, – говорю я.

Галилео усмехается, но, как только усмешка пропадает, ребенок кулачком трет глаза и, заикаясь, произносит:

– С-сэр, по… пожалуйста, сэр. Н-не делайте мне больно. Я же еще совсем маленький.

Я крепче сжимаю рукоятку пистолета и целюсь ему в голову.

– Мне не известно, кто ты, – отвечаю я. – Это займет секунду. Не более. Только один момент, и все будет кончено.

Мой палец начинает давить на спусковой крючок. Выстрел. Но стреляла не я. Что-то с силой бьет меня в спину, в бронежилет, опрокидывая на пол. Я приземляюсь на четвереньки, жадно глотая воздух, в ушах звенит, а Галилео оказывается прямо передо мной. Выстрел напугал его, и он совершил решающий прыжок, потому что теперь стоит, держа пистолет перед собой двумя руками. А рядом плачет брошенный им ребенок, ошеломленный, не знающий, что ему делать, ничего не понимающий в происходящем.

Шаги сзади приближаются, слышатся уже где-то сбоку. Я чуть поворачиваю голову, хотя от малейшего движения грудную клетку пронзает дикая боль, и вижу Койла. Он стоит надо мной с пистолетом, твердо нацеленным на Пэм, которая тоже целится в него, не менее крепко держа оружие.

– Помнишь меня? – спрашивает он.

Галилео чуть склоняет голову, заинтригованный.

– Помнишь меня? – Голос Койла гремит посреди опустевшего зала, отражаясь эхом от грустной улыбки богини-матери Геры, от изломанных конечностей фигуры Посейдона, а потом растворяется, поглощенный холодными белыми стенами музея.

Я очень хочу подняться, но не решаюсь и остаюсь в прежней позе – руки и ноги уперты в пол. Дыхание у меня все еще сбито. Бронежилет задержал пулю, но не смягчил удара, и теперь в ушах стоит неумолчный звон, а на языке ощущается горечь адреналина.

– Койл… – прохрипела я.

– Помолчи! – рявкнул он, не сводя глаз с Галилео. – Так ты помнишь меня или нет?

– Нет, – ответила она. – Кто ты такой?

Койл шумно вздыхает. Неужели ему так больно от этого? Не мог же он воображать, что его убийство хоть что-то значило для такой твари, как Галилео!

– Эй, мальчик!

Ребенок вскинул на него взгляд.

– Уходи отсюда, быстро!

Школьник не двинулся с места.