Прикосновение

Маша сказала: «Ну сядь и дай руку, – он сел на край ложа у ее изголовья. Она взяла его руку. Прикосновение, как всегда, обожгло. Она тихо пожаловалась: – Мне морочили голову, будто ты не нашелся, – он не ответил. – Я знаю, сама виновата. Я им так и сказала. А они решили, что я на себя наговариваю… – Ее щеки порозовели. Голос окреп: возвращались силы. – Бывает один человек притаится в другом, – продолжала Маша. – А разнять их – все равно, что вырвать у пчелы жало… Пчела – это я. Пожужжу, покричу, забьюсь в пыльный угол… и нет меня больше. Забудет ветер, как я играла, буравила и щекотала его… Но кто-то запомнит боль, причиненную жалом… Я ведь тебя понимаю: трудно жить, если каждый шаг – ожидание боли и гибели для какой-нибудь пчелки… Не правда ли, это похоже на бред? Я просто боюсь, что тебе со мной скучно. Я держу твою руку. Готова вцепиться в нее зубами. Не оставляй меня, умоляю! – Маша перевела дыхание, – Эдик, милый, что я с тобой делаю! Но разве я виновата, что счастлива? Ты же умница. Ты меня должен понять. Посмотри, какая у него рука: каждая клеточка излучает жизнь. В этой руке я свернусь клубочком. Она сильная и легкая, словно пуховая. Ты еще не знаешь, какая она! Эдик, ну улыбнись. Ой, что я требую?! Это наверно гадко! Мальчик мой, я не хотела тебе делать больно. Но он был всегда – и до тебя, и с тобой. Он жил во мне, как лесной шум, то затихая, то нарастая. А ты прилетел, нежданно прижался пушистым зверьком. Мне кажется, пока мы были вместе, ты сам стал немного похож на него… Но одна мысль о нем все переворачивает: он – чудо! Может быть слишком сентиментальное чудо. Иначе, как же могло прийти ему в голову снова оставить меня одну? Прости, Эдик. Хочу, чтоб ты понял: без него мне не жить. Вот такая беда… Кажется, я уже все вам сказала. А теперь хочу спать… Боже мой, как я устала» – Маша прикрыла глаза.

Время от времени Эдуард поднимал голову, что-то желая сказать, но не решался, а только глотал слюну. А Конин со стороны видел себя толстым божком, торчащим над простынями. Шрам на шее наливался кровью: рядом страдал человек, молча страдал по его, Ивана, вине. Он ощутил дрожь. Холод спускался по руке к Машиной ладони. Он попробовал высвободиться. Она сжала руку, она заплакала. Иван так стиснул челюсти, что на нижней губе выступили капельки крови. Халат соскользнул с его плеч, точно опали крылья. Обожженный чужой болью, он брел, куда вели ноги, и тихо стонал. А за кристаллами иллюминаторов лежала звездная «пыль», и чтобы отделить взглядом одну звезду от другой, надо было очень сосредоточиться.

Коридор кончился. Иван стоял, прижимаясь лбом к холодной поверхности кристалла. Небо казалось ему бесцветной стеной.

– Серость – подумал Конин, – хуже мрака. Черная бездна по сравнению с ней – что-то острое впечатляющее. Серое марево – это освобождение от ориентиров, от смысла и цели – распад, равнодушие.

Иван, почувствовал спиной холодок, точно сзади лежала пропасть, и понял, что находится у люка, ведущего в расщепитель. Все, что попадало сюда, становилось элементарной основой для синтеза других материалов. Пройдя через этот отсек, можно стать чем угодно: водой для питья, кристаллом для украшений, не доступным простому глазу волоском для тончайших приборов – иными словами чем-то необходимым людям. Иван прикоснулся к ручке. Чтобы войти, нужно было ее повернуть, нажав контрольную кнопку. Вдавливая белый кружок на стене, Конин не испытывал ни страха, ни сожаления: в нем поселилась такая боль, ужиться с которой – немыслимо. Он услышал протяжный звук, как-будто в трубе гудел ветер. Палуба под ногами слегка дрожала. Конин повернул до отказа ручку, потянул на себя. Но люк открыть не успел. Яростный вой оглушил его. Что-то ударило в спину, опалило жаром, навалилось и сбило с ног. Первым, что увидел Иван, когда опомнился, был длинный, развернутый, подобно штандарту, язык львособаки. Зевс с укоризной поглядывал на человека.

– Нашел время шутить! – проворчал Конин и неожиданно вспомнил: следы пропавшего координатора были найдены именно здесь, на ручке от люка расщепителя, которую он только что повернул. Но в люк человек не входил, в приемнике следов не оставил. Иван поднялся, запустил руку в серебристую гриву куна.

– Дурашка, если б знал, как ты здесь не кстати! – он гладил пса по спине, а боль нарастала. Конин рванулся к люку, но львособака одним прыжком опередила его и уселась, прикрыв собой расщепитель. Конин застыл потрясенный. Он думал: «Что если пес находился здесь и в тот день, когда были оставлены эти следы… Впрочем, что мне до этого?» – Конин крикнул: – «Ну-ка ты, пропусти!» Кун рычал.

– Хватит изображать Цербера! Отойди! Прошу по-хорошему!

Но кун лишь плотнее придвинулся к люку. Тогда Конин прижал голову Зевса к своей груди и начал медленно отступать. Пес заскользил когтями по палубе. Иван знал свою силу. Он почти торжествовал победу, когда услышал знакомый высокий звук. Руки сами разжались. Кун глядел на Ивана сквозь слезы и плакал, как человек.