Приложение к 'Несвоевременным мыслям'

- Он - нечестный человек,- я знаю. Послушайте,- тихонько вскричала она,- если мое имя опубликуют,- что же я стану делать? Вы должны спасти меня, я молода, я так люблю жизнь, людей, книги...

Я смотрел на эту женщину, и весеннее солнце казалось мне лишним для нее, для меня. Хмурый день, туман за окнами, слякоть и грязь на улицах, молчаливые, пришибленные люди - это было бы в большей гармонии с ее рассказом, чем весенний блеск неба и добрые голоса людей.

Что можно сказать такому человеку? Я не находил ничего, что дошло бы до сердца и ума женщины в светлой кофточке с глубоким вырезом на груди. Золотое кольцо с кровавым рубином туго обтягивает ее палец, она любуется игрой солнца в гранях камня и небрежно нанизывает слово за словом на капризную нить своих ощущений.

- Из-за любви часто совершается дурное,- звучит ее голосок, как бы повторяя пошлые реплики с экрана синематографа. Потом она наклоняется ко мне, ее глаза смотрят так странно.

- Я ничем не могу помочь вам.

- Да? - тихо спрашивает она.

- Я вполне уверен, что не могу.

- Но - может быть.

Она ласково говорит слова о доброте человека, о его чутком сердце, о том, что Христос и еще кто-то учили прощать грешных людей,- всё удивительно неуместные и противные слова.

В разрезе кофточки я вижу ее груди и невольно закрываю глаза: подлец, развративший это существо, торгаш честными людьми, ласкал эти груди, испытывая такой же восторг, какой испытывает честный человек, лаская любимую женщину. Глупо, но хочется спросить кого-то - разве это справедливо?

- Посмотрите, какая я молодая, но последние дни я чувствую себя старухой. Всем весело, все радуются, а я не могу. За что же?

Ее вопрос звучит искренно. Она сжимается, упираясь руками в колена, закусив губы, ее лицо бледнеет, и блеск глаз слинял. Она точно цветок, раздавленный чьей-то тяжелой подошвой.

- Вы многих предали?

- Я не считала, конечно. Но я рассказывала ему только о тех, которые особенно не нравились мне.

- Вам известно, как поступали с ними жандармы?

- Нет, это не интересовало меня. Конечно, я слышала, что некоторых сажали в тюрьму, высылали куда-то, но политика не занимала меня...

Она говорит об этом равнодушно, как о далеком, неинтересном прошлом. Она - спокойна; ни одного истерического выкрика, ни вопля измученной совести, ничего, что говорило бы о страдании. Вероятно, после легкой ссоры со своим возолюбленным она чувствовала себя гораздо хуже, более взволнованной.

Поговорив еще две-три минуты, она встает, милостиво кивнув мне головою, и легкой походкой женщины, любящей танцы, идет к двери, бросая на ходу:

- Как жестоки люди, если подумать.

Мне хочется сказать ей:

"Вы несколько опоздали подумать об этом".

Но я молчу, огромным напряжением воли скрывая тоскливое бешенство.

Остановясь в двери, красиво повернув шею, она говорит через плечо:

- Но что же будет с моими родными, близкими, когда мое имя опубликуют?8 Вы подумайте!

- Почему же вы сами не подумали об этом?

- Но кто же мог предполагать, что случится революция? - восклицает она.- Итак, у вас ничего нет для меня?

Я говорю негромко:

- Для вас - ничего.

Ушла.

Я знал Гуровича9, Азефа10, Серебрякову11 и еще множество предателей: из списков их, опубликованных недавно, более десятка были моими знакомыми, они звали меня "товарищ", я верил им, разумеется. Когда одно за другим вскрывались их имена, я чувствовал, как кто-то безжалостно-злой иронически плюет в сердце мне. Это - одна из самых гнусных насмешек над моей верой в человека.

Но самое страшное преступление - преступление ребенка.

Когда эта женщина ушла, я подумал с тупым спокойствием отчаяния:

"А не пора ли мне застрелиться?"

Через два или три дня она снова явилась, одетая в черное, еще более элегантно. В траурном она взрослее, ее милое, свежее лицо - солиднее, строже. Она, видимо, любит цветные камни, ее кофточка заколота брошью из алмандинов, на шее, на золотой цепочке, висит крупный плавленый рубин.

- Я понимаю, что противна вам,- говорит она,- но мне не с кем посоветоваться, кроме вас. Я привыкла верить вам, мне казалось, что вы любите людей даже грешных, но вы - такой сухой, черствый... странно!

- Да, странно,- повторяю я и смеюсь, думая о том, как бесстыдно жизнь насилует людей. И чувствую себя виноватым в чем-то пред этой женщиной. В чем? Не понимаю.

Она рассказывает, что есть человек, готовый обвенчаться с нею.

- Он - пожилой, пожалуй, даже старик, но - что же делать? Ведь, если я переменю фамилию, меня уже не будет.

И улыбаясь, почти весело, она повторяет:

- Меня не будет такой, какова я сейчас, да?

Хочется сказать:

"Сударыня! Даже если земля начнет разрушаться, пылью разлетаясь в пространстве, и все люди обезумеют от ужаса, я полагаю, что вы все-таки останетесь такой, какова есть. И если на землю чудом воли нашей снизойдут мир, любовь, неизведанное нами счастье,- я думаю, вы тоже останетесь сама собою".

Но говорить с нею - бесполезно,- она слишком крепко уверена в том, что красивой женщине все прощается.

Я говорю:

- Если вы думаете, что это поможет вам...

- Ах, я не знаю, что мне думать. Я просто - боюсь.