Примат воли

– Пророков нынче всерьез не воспринимают, – заметил Лонгви. – А если воспринимают, то в обратном смысле. А к пушке меня тоже как-то привязывали. Португальцы, лет пятьсот назад. Я тогда мавром был, пиратствовал потихоньку. И на их корабль нарвался. Если бы в бейдевинд не стал свою «Розу Алжира» класть, мы бы их одолели, хоть у них и пятьдесят пушек против наших двадцати восьми было. Я сглупил – нужно было по правому борту держаться, у них там только три орудия живых оставалось. Дать пару залпов, разворотить все – и на абордаж. А я, дурень, решил и с другого борта их артиллерию потрепать. Уж больно у меня канониры хорошие были, как на подбор. А они, гады, в клинч вошли и всех моих канониров, как лук в салат, пошинковали. Меня, как хозяина корабля, к моей же пушке привязали и салют кишками сделали. Доктор мне потом половину внутренностей менял.

Я подумал, что этот бы, пожалуй, тоже остался в Фермопильском проходе с тысячей воинов – но не ради того, чтобы свою воинскую доблесть испытать или крепость руки, как Леонид. Его в подобной ситуации привлек бы риск – тысяча бойцов против двухсот тысяч, как двадцать восемь орудий против пятидесяти. Это тоже азарт, тоже – игра, только на кону не деньги, а жизнь. Но ведь интересно, чья возьмет, и ради того, чтобы выяснить это, Игрок будет стоять до конца. Только не так, как Воин – по всем правилам боевого искусства, грудь на грудь, отвага на отвагу, заход с тыла почитая за бесчестье. Игрок и сам будет не прочь с тыла зайти, да еще и другие каверзы выдумает – тысяча против двухсот, уж больно силы неравны. И он будет равнять их хитростью.

Время тянулось невыносимо медленно. Несмотря на то, что нам, как я понял, предстояло выступать в связке, на данный момент разговаривать было не о чем. Потому что друг друга мы если и знали, то только в той мере, какую между делом, в разговорах, позволили себе Доктор и его большеголовый помощник. А потому беседа затухла сама собой, как костер, в который не подбрасывают дров, и никто из нас троих не прилагал никаких усилий, чтобы поддержать ее.

Каждый занимался своими делами. Хотя, если разобраться, какие могут быть дела в такой маленькой комнатушке? Леонид время от времени задумчиво ковырялся в носу, но большей частью разглядывал свои ногти. При этом, нахмурив брови, что-то бормотал, словно был недоволен их формой или темпами роста.

Лонгви раздобыл где-то монетку. Это, признаться, поражало, потому что мы, все трое, были абсолютно голые, и, следовательно, держать монеты нам было негде. Ни кожаных карманов, ни других приспособлений для этого природа не предусмотрела. Не предусмотрела, а вот монетку Лонгви где-то раздобыл. И теперь играл ею в орлянку. Сам с собой. Безбожно мухлюя при этом.

Я от нечего делать вытянулся на лежанке, закрыл глаза и принялся повторять основные вводные в магию заклятий и заклинаний.

* * *

Линия. Линия. Линия.
Угол. Трехмерный провал.
Длинные взгляды-клинья,
Шторы-мазки паутинные.
Время. Стрелок наповал.

Улица. Улица. Улица.
Лица. Асфальта охват.
Мусор гребущая курица.
Кот на заборе щурится.
Время. Бродяга-хват.

Облако. Облако. Облако.
Небо. Пустая тишь.
Солнца монеты золото,
Синь на куски расколота.
Время. Седой малыш.

…Время. С 1236 года и на протяжении следующих пятидесяти лет время было моим самым страшным врагом. Бесноватый и полусумасшедший барон фон Везен бросил меня в одиночную камеру одной из своих добротных, на века построенных тюрем.

Они у барона не пустовали никогда. И большинство узников сидело именно в одиночках, постепенно сходя с ума. Потому что доподлинно было известно – жить в казематах им предстоит до тех пор, пока смерть не сжалится и не заберет их с собой.

Даже покинуть мир по собственной воле узники фон Везена не могли – никакими средствами к тому не располагая. Острых предметов им не давали, единственное, чем можно было воспользоваться – это миска, в которой приносили скудную похлебку, да цепь, которой они были прикованы к полу. Но миска была слишком мала, чтобы засунуть в нее лицо и захлебнуться в баланде, а цепь состояла всего из трех звеньев, и не было никакой возможности удавиться ею или проломить себе череп. Ее нельзя было разбить ни о земляной пол, ни о каменную стену. Первый был слишком мягок, а до второй было не достать – узники предусмотрительно приковывались в центре камеры.

Барон фон Везен любил на досуге спускаться в тюремные подвалы и наблюдать, как с каждым его визитом все безумнее и безумнее становятся узники. Барона это забавляло. Он находил, что приближается к разгадке сокровенных тайн бытия – если Господь наделяет бессмертные человеческие души разумом, то он, фон Везен, лишает их оного. В понимании барона, это было почти равнозначно.