Примат воли

Большеголовый коротко кивнул и, быстро перебирая руками, подтянул к себе веревку.

Пока он занимался этим, я разглядывал его. Во-первых, потому что заняться больше было нечем, а во-вторых, надеялся хотя бы приблизительно определить, с какой целью меня забирают с места казни таким образом. Потому как пришел к выводу, что пришельцы к загробной жизни отношения все-таки не имеют.

Со вторым у меня ничего не получилось, а вот странное создание я успел изучить в подробностях. Оно этого заслуживало – настолько было необычным.

Больше всего меня поразили глаза. Две огромные выпуклые полусферы, словно выдавленные из глазниц огромным внутричерепным давлением. Окажись они фасеточными, я бы нисколько не удивился – настолько напоминали глаза насекомого. К тому же, светились. Не сильно, но тем не менее – тлели изнутри неярким матовым светом, который заглушал даже мерцание звезд. Так светится гнилушка в ночном лесу. Или, говоря более романтически, их следовало бы сравнить с фосфором, когда он начинает терять свою таинственную силу.

Остальные детали лица на фоне огромных глазищ выглядели настолько незначительно, что с трудом удавалось сосредоточить на них внимание. Маленький и почему-то совсем безгубый рот; скошенный до безобразного подбородок; нос, практически совсем отсутствующий – только небольшой бугорок возвышался над двумя крохотными отверстиями-ноздрями. Вот и все описание его лица.

Волосяной покров тоже отсутствовал. И кожа на голове была сморщена, как ладони у прачки в конце рабочего дня.

Но он не был уродом, нет. Такой мысли у меня даже не возникало, пока я разглядывал его. Он был, по-своему, совершенно нормален. Он был просто другой.

Перехватив у Доктора эстафету, большеговоловый столкнул мое тело со стены и принялся стравливать веревку, опуская ее все ниже и ниже. В первый момент я даже испугался – того, что окажусь слишком тяжелым для него, он не выдержит и я грохнусь на мостовую. О высоте полета представления не было, зато было подозрение, что приятных ощущений он мне не доставит. Даже мертвому.

Однако большеголовый оказался сильным созданием – веревка опускалась медленно, совсем без рывков. Но, когда на моей голени сомкнулись чьи-то – очевидно, Доктора – пальцы, я все-таки испытал облегчение. Потом вторая рука скользнула у меня за пазухой, обвилась вокруг спины, и голос (уже точно Доктора) сказал:

– Все в порядке, Копер. Я держу его.

– Тогда я спускаюсь, – донеслось сверху.

– Да.

Блеснув в свете звезд, мне на грудь сверху змеисто упала веревка, при этом опутав петлями и Доктора, который тихо и устало выругался. Затем, еще раз продемонстрировав свою потрясающую ловкость, по стене быстро спустился Копер. Оказавшись рядом с нами, он отряхнул руки и спросил:

– Пойдем?

– Да, – сказал Доктор, отчаянно пытаясь освободиться от веревки. – Только сначала, будь добр, сними с меня эту дрянь.

Большеголовый молча кивнул и выполнил его просьбу. Доктор, освобожденный от ненужных пут, протянул ему мое тело и проворчал:

– Возьми его.

– Конечно, – малыш Копер снова удивил меня своей силой. Легко приняв негнущееся туловище, зажал под мышкой. Доктор, глядя на него, слегка кивнул каким-то своим, одному ему известным мыслям, развернулся и, широко шагая, направился куда-то в ночь. Большеголовый, довольно бубня, последовал за ним.

Так мы и шли. Вернее, меня несли – бубнящий Копер, замыкающий мини-процессию. А впереди – Доктор, который тоже ворчал себе под нос. Но его ворчание сильно отличалось от довольного лепета большеголового. Доктор был явно сердит.

– Три с половиной тысячи лет! – глухо доносилось до меня. – Ровно три с половиной тысячи лет я должен бегать за этими кретинами, выкрадывать их трупы и возвращать им жизнь. А ради чего? Сказали – надо, и я бегаю по всей Земле, как полоумный, стараясь не выпускать из виду всех четверых!..

* * *

Я – раб твой, моя госпожа!
Прикажешь – и сердце вырву,
И съем с острия ножа
В честь новой победы пирровой.

Я с неба звезду сорву,
К ногам твоим брошу преданно.
И в горле последний звук
Убью, не сморгнув при этом, но —

Ответь мне, моя госпожа:
Не зря ль запалил искру я?
Сумеешь ли ты не дышать,
Когда пред тобой умру я?

Палящее солнце сожгло силы и разум за каких-то два часа. Боль в связанных высоко над головой и натянувшихся под тяжестью тела жилах уже не была такой невыносимой. В определенной степени она была даже приятной – давала понять, что организм еще жив и терпит. Но все равно раб умирал.