Приметы весны

— У меня и рубахи-то путной в то время не было, — рассказывал Степан Никитич. — Обноски чьи-то напялил на себя и ходил. И вот идем по базару: я, Сергей Никифорович и еще кто-то, не упомню кто. Проходим мимо фотографа.

— Не желаете ли, господа, сфотографироваться? — спрашивает.

Ребята отмахнулись:

— Да ну тебя, даром деньги переводить.

А я говорю:

— Сфотографируюсь. Гулять так гулять!

А у фотографа все уже приготовлено. Висит полотно, декорация, значит. Нарисован там дворец, вот колонну видать. И фрак нарисован. Просунешь голову в дырку — и вроде фрак на тебе и цилиндр в руке.

— Ну, говорю, хлопцы, дывысь. Хоть раз во фраке буду, да еще с цилиндром, как всамделишный господин.

Так и снялся. На картинке фрак, а на теле рваная рубаха.

…С портрета глядели совсем юные смешливые глаза. Вот таким и был Степан Никитич Иващенко — годы шли, а он все не менялся, и глаза светились мальчишеским озорством.

Жизнь не баловала Степана Никитича, но он всегда был весел. Только уж очень большая беда могла погасить его шутки.

С гражданской войны он вернулся без правой руки. Вместо нее из рукава торчал железный крюк, которым Степан Никитич во время работы придерживал линейку. И это тоже было поводом для шутки.

— Дюже я не пришелся по характеру барону Врангелю, — рассказывал он. — Донесла ему разведка, что так, мол, и так, на этом участке фронта сражается знаменитый разметчик листопрокатного цеха, сильно злой на белую армию, житья ей не дает. Как пойдет, значит, этот Иващенко в разведку, так белая армия какого-нибудь офицера не досчитается. Рассердился Врангель и отдал приказ: «Немедленно отправить Иващенко на тот свет или, по крайней мере, искалечить, чтобы ни стрелять, ни работать не мог». Пришла тут армия Врангеля в движение. Засекли, значит, меня, и из двенадцатидюймовки ка-ак грохнут. А я в это время как раз завтракал. Вдруг ка-ак саданет меня!.. Очухался я, смотрю — ни котелка, ни правой руки… Руку, конечно, жалко: какая ни есть рука, все же своя, родная. Ну, думаю, не в правой руке счастье, обойдусь и без нее. Плохо у Врангеля стратегия была разработана и со мной тоже просчет сильный получился. Не знал, дурень он, что я левша. У меня ж главная не правая рука, а левая. Так что подлечился я малость в госпитале — и снова на фронт. Воевать не бросил и работать тоже, как видите, хуже не стал.

…Казалось, никогда не иссякнут шутки Степана Никитича. Но вот он заболел. Пожалуй, впервые за всю жизнь. И не прошло месяца, как умер. Врачи признали рак легкого.

До самого последнего часа он не терял бодрости, шутил с Марийкой, интересовался всем, что делалось дома и на заводе. Когда Клавдия Петровна жаловалась ему, что Марийка чересчур много читает и мало бывает на воздухе, он, посмеиваясь, говорил:

— Ничего, мать. Скоро будешь жаловаться на другое. Заведет себе доня жениха и будет тогда по ночам калитку караулить.

«Как бы он отнесся к Михо? — размышляла Марийка. — Осуждать бы, конечно, не осуждал, но наверняка начал бы шутить: что ж ты, к нему в табор пойдешь, кочевать будешь?»

Однажды она заговорила с Михо о цыганском колхозе, о котором вычитала в газете.

— У нас не любят этих цыган, — сумрачно сказал Михо. — Их называют «парнэ». Это как ругательство.

Но Марийка чувствовала и другое: как растет ее влияние на Михо. Вначале он дичился, был несмел. Марийка улыбнулась, вспомнив, как Михо обрадовался, узнав, что она не учительница, а работает на заводе мастером отдела технического контроля.

— А сказали мне, что вы учительница, — напомнил Михо.

— Когда сказала? — удивилась Марийка.

— Когда мы первый раз встретились. Я сказал: «Учительница нашлась», — Михо покраснел от этого воспоминания. — А вы мне: «Не ошиблись». Я и думал, что вы учительница.

— Это я тогда сгоряча.

После этого разговора Михо стал держать себя менее напряженно. Он жадно учился. И Марийка знала, что здесь не только любознательность. Он и ради нее это делает. Она сравнивала его с заводскими ребятами. Разве он такой! Невоспитан, груб. И все же при воспоминании о Михо учащенно бьется сердце. Неужели она его любит?.. Нет, не надо думать об этом…

Скрипнула дверь. Вошла Клавдия Петровна и поставила на стол стакан чая и тарелочку с пирожками.

— Поешь, Марийка. Пирожки с кабаком. Ты же любишь.

— Не хочу, мамо. Чай выпью.

— Ну хоть один попробуй, вкусные какие!

Чтобы не огорчать мать, Марийка взяла пирожок.

Клавдия Петровна уселась напротив и, глядя на Марийку, осторожно спросила:

— Ну, что там в клубе?

— Ничего, мама. А что?

— Ничего, ничего, я так просто спрашиваю. Танцы были?

— Были танцы, только я не танцевала. Кино смотрела.

— Одна?

— Нет, не одна.

Наступило молчание. Марийка чувствовала, что мать не закончила своих расспросов.

— А кто еще был? — нарушила мать молчание.

— Катя была, Саша Гнатюк и еще ребята.

— Заводские?

Марийка нервно дернула плечом.

— Мама, зачем вы ходите вокруг да около? Прямо скажите, в чем дело. Я же ничего не скрываю от вас.

Клавдия Петровна сердито нахмурила брови.