Primièra canso (СИ)

Шум в «Трех кабанах» - дело обычное. Крестьяне да благородные мужи, сойдясь в этой чудесной харчевне, иначе отдыхать, пожалуй, не умели. Но то на руку было харчевнику. Чем больше шуму - тем выше прибыль. Знатные пирушки подчас закатывались здесь. И угощали половину крестьян в деревне или проезжавших мимо путников, зашедших всего-то поменять коней или испить воды. Еще лучше становилось, когда местный трубадур, Серж Скриб, исполнял свои канцоны. На голос его сходилась не половина, а почти что вся деревня. И тогда прибыль харчевника становилась еще выше. Вот только сегодня знаменитый музыкант не спел ни одной своей песенки. Это было так на него не похоже, что даже харчевник распереживался. Одна надежда была - на его приятеля-монаха, сидевшего с трубадуром.

Паулюс с тревогой поглядывал на молчаливого друга. Они уж допивали второй бочонок вина, а Скриб лишь мрачнел, в отличие от других завсегдатаев харчевни, которые чем больше пили, тем веселее становились.

- А давненько мы с тобой не виделись, друг мой Скриб, - вздохнул монах и с уморительно трогательным выражением лица, которое должно было означать заботу, спросил: - Не захворал ли ты? Совсем с лица сошел.

Серж поднял печальные свои глаза, оторвавшись от созерцания красного вина в кружке. Посмотрел на друга. После снова вернулся к кружке - теперь чтобы разглядеть в ней свое отражение, но, ничего не увидев, бесцветно сказал:

- Отчего, по-твоему, друг мой Паулюс, некоторые люди напрочь лишены способности пьянеть?

Паулюс удивленно уставился на него и даже отставил в сторону свою чашу.

- Сказал бы я тебе, что таких людей следует наказывать за то, что они переводят божественный напиток без толку, но не стану этого делать. Тебе и без того, как я вижу, не сладко. И потому дам тебе ответ. Чтобы напоить твою долговязую фигуру, бочонка вина маловато. Так что случилось у тебя, коль ты стал терзаться такими вопросами?

- Заболел! - рявкнул Скриб. - Музы меня оставили.

В самом деле, какая еще печаль могла мучить трубадура? Не любовная же горячка! Любовь поэта должна быть легкой, как летний ветер. Его же любовь дикими порывами сшибала с ног.

Святой брат громко расхохотался.

- Да не поверю никогда! Чтоб музы покинули Скриба. Иль в деревне глазастые девицы перевелись? Так приходи в Фенеллу. Там твои песни тоже любят, и тебя за них любить будут.

Перевелись ли глазастые?.. Пожалуй, перевелись с той роковой минуты, когда он впервые увидел глаза единственной на земле женщины, которую навсегда приняло его сердце. Глаза всех прочих были ему не нужны. И любовь всех прочих его не взволновала бы теперь. Потому что та, что в сердце, его не любила.

Серж залпом выпил содержимое своей кружки и налил еще.

- И все же я не слышу больше муз. То, что я слышу теперь, это унылое дребезжание безнадежности. И то, что она рождает, Ее Светлости герцогине не по вкусу.

- Так ты потому не весел, что хозяйке не угодил? - Паулюс поднял кружку. - Тем более приезжай к нам в Фенеллу. И пусть остается твоя герцогиня без твоих песен, коль не ценит она тебя.

Самое страшное было в том, что теперь и Фенелла не стала бы убежищем от собственных демонов.

Он все тянул с отъездом. Знал, что нужно ехать, что время не терпит, что отныне у него есть долг перед родом и перед подданными... Но уехать не мог. Почти целый месяц прошел с тех пор, как он получил весточку из родного Конфьяна от тетушки - та писала, что Конфьяны лишились наследника - достопочтенный старший братец преставился. И молила Сержа вернуться. После смерти старого маркиза, о котором заботилась после усопшей сестры, она ушла в обитель, желая проводить дни в молитве о тех, кого в живых более не было. Но кому-то следовало занять место властителя маркизата. Серж был последним в роду по прямой линии. После него титул пришлось бы отдавать кузенам. Однако он испытывал презрение к титулу, к владениям, к тому, что нуждались в нем только теперь, но не тогда, когда была надежда что-то исправить и вернуть любовь и тепло... Теперь! Когда все уже разрушено! Когда семьи больше не было! Он, росший почти бесправным, из милости, у чужих людей, теперь становился богатейшим человеком в королевстве лишь потому, что те, кто не ценили и не любили его, умерли. И одиночество было его уделом... Потому что любви иных людей, чем герцога де Жуайеза, он не ведал. Даже тех, что Паулюс полагал его глазастыми музами.

Пожалуй, хуже лишь то, что главной причиной его отказа возвращаться немедленно в Конфьян, по-прежнему была Катрин де Жуайез. Даже теперь, когда он почти не надеялся на взаимность. Смешно - он подчас думал, что вот теперь настало время признаться ей, кто он на самом деле. Неужели она и тогда бы отталкивала его? И вместе с тем... признаться сейчас и сейчас получить ее любовь было бы слишком... горько? Он жаждал того, чтобы любила она его! Его, но не маркиза де Конфьяна. Потому что в душе он навсегда останется трубадуром Скрибом, имевшим кров у герцога из жалости.

- Мне больно покидать Жуайез, - наконец, ответил он Паулюсу. - Не могу вообразить себе жизни в ином месте. И не хочу.