Примириться с ветром

От удивления у меня перехватило дыхание. Не верилось или, скорее, казалось фантастичным, что на этом лоскутке земли, далеком острове Дилос услышал родное слово, белорусское слово, которое не так часто и в Минске доводилось слышать. А здесь, здесь. из уст Печальницы оно прозвучало божественным гимном нашей земле: ее величественной святости, нерушимо­сти и вечности. Святое родное слово прозвучало на святой доисторической земле Дилоса. В этом был глубокий смысл. Так мне казалось в те минуты.

— Так что вы хотели сказать? — голос у знакомой незнакомки мягкий, глубоко-грудной, с легкой, едва уловимой надтреснутостью.

— Здесь когда-то возвышались десять мраморных львов. Наксосцы в седьмом веке до нашей эры поставили их для охраны, ясное дело, символи­ческой, святого озера. Но до нас, как видим, дошло только пять экземпляров. Правда, впечатляют?

— Да. Очень.

Даже не заметили, как повернули от Дороги львов к большому Дому посей- донистов. Мы беседовали непринужденно, неспешно. Я уже знал, что девушка, как и я, из Минска. Что тоже любит Грецию, что еще со школьных времен надеялась попасть на Дилос, посмотреть на мифический остров, почувство­вать дыхание дохристианской истории. Печальница училась на юридическом факультете и мечтала, что когда-нибудь сможет ежегодно приезжать на землю красавцев-эллинов, чтобы припадать к источнику, из которого брала начало полноводная река европейской, в том числе и белорусской, культуры. Ибо здесь каждый камень, каждая песчинка дышат историей. На этой земле любой имеет возможность совершить путешествие длиной в тысячелетие, и не в одно.

— Здесь родились философия, театр, наконец — Олимпийские игры. — Я слушал и молча любовался Печальницей. — Жаль, ах, как жаль, что нельзя переночевать на Дилосе, — девушка опечаленно вздыхает. — Никуда не спря­чешься от запретов. Неужели я могу украсть статую льва у святого озера? — она едва уловимо усмехнулась. — А может, нам спрятаться у Памятника быкам или за Галереей Антигоны, а? — У будущего юриста заблестели глаза, во взгля­де теплилась загадочная мечтательность, больше свойственная студенткам- филологам. — Переночуем на сказочно-загадочном острове. Это же в памяти останется на всю жизнь. А послушайте, как здесь говорит ветер в руинах, как он шепчется с расколами в колоннах, как ласкает портики, вертится волчком у горы Кинф. Я уверена, что только здесь можно примириться с ветром, понять его. — она умоляюще смотрит мне в глаза. Как дошкольница, которая просит отца позволить ей прокатиться на опасном для детей аттракционе.

— Нас поймают и депортируют, — то ли шутя, то ли всерьез гово­рю я. — А поладить с ветром можно. Главное, самим не стать ветреными. — Не выдерживаю напускной рассудительности и от души смеюсь. Вижу, что Печальница меня не понимает.

На Миконос возвращались вместе со всеми. Печальница была немного обижена, что я не согласился остаться на ночь на Дилосе. Но я был уверен, что ее обида — всего лишь часть игры в прятки.

Смотрел с борта суденышка на остров, который приближался с каждой минутой, и дух перехватывало: безбрежная лазурь глубокого моря пугала и притягивала, будила в душе непонятные и тайные желания, а многочислен­ные, с гребешками из белой пены волны, бежавшие нескончаемой чередой вдоль бортиков судна и дальше, сколько мог охватить взгляд, до самого Мико­носа, вызывали дрожь во всем теле. Нет, это был не испуг и не страх перед величием манящей стихии, а предчувствие, что вот сейчас, в эти минуты, со мной происходит что-то необратимое. Пока не осознал: теряю что-то важное или приобретаю нечто бесценное?.. То, к чему шел все предыдущие годы. И чтобы избавиться от непонятной и трепетной неизвестности, я закрыл глаза. Исчезли рыбацкая гавань с разноцветными суденышками, бело­снежный город, поднимавшийся от берега к горе, провалились в темень кубы и кубики домов, среди которых, как васильки во ржи, выделялись купола и кресты многочисленных церквей, не видел больше и сказочных мельниц с надутыми белоснежными парусами на вершине горы. Я прислушивался к себе, к тому непостижимому, дразнящему волнению, которое водопадом накрыло мое «я». Тайное, укрытое от чужого глаза, «я», которым до сих пор никогда и ни с кем не делился. Оно вдруг разволновалось, зашевелилось, как нерожденное дитя во чреве матери, которая решила избавиться от плода под покровом ночи. Мое «я» лишалось привычного уюта одиночества. «Я» чувствовало, что вот-вот должно вылущиться из душевного тайника или во всяком случае потесниться, чтобы впустить, а может, и уступить место чему- то другому. Хотя бы — любви. Бр-р, какое затасканное слово, похожее на шалаву, которую кто хочет, тот и имеет. Бесплатно, даром, просто так.