Примириться с ветром

Мне, как и друзам, народу, который живет в Израиле, хочется верить в инкарнацию. Только поэтому не пишу имени Единственной на белоснеж­ном ватмане и не пристегиваю его к стене над тахтой. Какой смысл овещест­влять то, что возродится снова, пусть и в новом облике. Друзы хоронят своих покойников лишь бы как, без могил и крестов, без надгробий. Не видят про­клятого смысла там, где, по их мнению, его быть не может. Кто бы сказал, какой смысл мне лелеять образ Единственной, прикармливать его слезами, солью переживаний, посыпать сахаром надежды, вдыхать в мертвое, образно говоря, тело воздух из своих легких. Весь смысл в абсолютной бессмыслен­ности. А в моей душе осень с беспокойным листовеем.

Помню, как когда-то, едва ли не в первый год совместной жизни, Един­ственная, не то шутя, не то всерьез, заметила: женщине иногда легче и проще отдаться мужчине, чем объяснить, почему она этого не хочет, не желает. Мы наблюдали в тот момент за собачьей свадьбой недалеко от дома, у лесопо­садок. Мы любили там прогуливаться по вечерам. Измученная сучка стояла в стае разгоряченных животной страстью собак и, безучастно опустив голову к земле, принимала каждого, от замызганной таксы до какого-то крючковато­го немецкого овчара. Тогда Единственная и произнесла эту фразу, после чего, отвернувшись, поспешно пошла прочь от собачьего счастья. Я пропустил ее слова мимо ушей, а сегодня чувствую в них глубокий смысл. Так могла ска­зать женщина, которая знала об «отдаться» не с чужих слов, но из собствен­ного опыта. Сладкого или горького — уже не узнать. Насколько важна наблю­дательность! Мне всегда было тебя мало, Единственная. Неужели я, словно Эдгар Кейси, видел наперед, лучше сказать — чувствовал: любое счастье (и собачье, и людское) недолговечно. Не дольше взмаха ресниц, вдоха и выдоха, не дольше удара сердца. Ненасытное время молотилкой поглощает-пожирает то, что казалось бесконечным, вечным. А на поверку это всего лишь мгнове­ние. Крошечное, как маковое зернышко.