Примириться с ветром

Я помню все дни, прожитые вместе. Вчера не пошел на работу. Сказал начальнику — заболел. Чахоткой. Шучу. Меня и в самом деле в последнее время мучает головная боль. Возможно, давление. Не проверялся и не собираюсь. Скорее всего, как и мама, буду гипертоником. Ну и что? Кто-то живет с сифили­сом, а я стану жить с гипертонией. Все-таки не один. Так вот, вчера во второй половине дня ходил к нашему озеру за кольцевой. Теперь для меня все те места «наши», где мы гуляли вместе. Мне кажется, что на земле, траве, асфальте оста­лись отпечатки твоих подошв. Их не затереть тысячам ног других женщин. Я не могу молчаливо отпустить тебя. Пока не могу сказать «прощай». Чем дальше отодвигается расставание, тем пронзительнее пустота, заполнившая мое тело. Как и раньше (это было нынешней весной!), я шел через ржаное поле к озеру. Тогда, помнишь, рожь начинала колоситься. Ты еще нарвала пучок колосьев. Высохший, с неспелыми зернышками в колосках, букет и сегодня стоит в гли­няной вазочке на журнальном столике. Вчера рожь встретила меня равнодушно (а когда мы с тобой приходили, она с шепотом колыхалась под трепетным кры­лом ветра), желтой созревшей стеной. Над стеблями торчала только моя голова, похожая на одну из труб гнетущей, пугающей ТЭЦ, разместившейся непода­леку. Рожь, озеро, я и ТЭЦ. Вот таков теперь мой маленький мир. Кажется, он может поместиться на ладони. Твоей ладони. И ему будет довольно просторно. Но я не о том. Не смог больше пяти минут оставаться на берегу озера с тягу­чей водой, в которой на песчаной отмели мельтешили мальки. Беззаботные. Счастливые в своей беззаботности. За час до этого казалось, что здесь, у озера, смогу развеяться, окунуться в сладкое воспоминание о нашей беззаботности и нашей повседневности, обыденности, которая меня (теперь понимаю) никог­да не угнетала. Но меня со всех сторон окружила животная, собачья растерян­ность. Наверное, только брошенные хозяевами собаки чувствуют такую безыс­ходность. В ней можно захлебнуться, утонуть на половине вздоха. Чтобы расколоть, разбить ее, я запел. Ты же знаешь, мать и отец не наградили меня голосом, но я что-то бубнил под нос. Не осознавал слов, не узнавал мелодии, — только неразборчивые звуки вырывались из гортани. Я онемел и оглох без тебя, Единственная. Похотливая шлюха, неверная сучка. Что говорю, зачем? И ради чего? Чтобы легче стало. Нет, не ты Одиночница-Печальница, а я. Это я изгнанный из прайда, старый, обессилевший и израненный лев. Когда-то — твой лев. Проведи изящной ладонью по моей гриве. Спутай волосы, чтобы сломались пластмассовые зубчики расчески. Рядом, за кольцевой, — много­миллионный город с бесконечностью людских судеб, и ты вплелась в них, связала нить своей жизни с нитью другого, умело, тугим узлом. У меня пока не получается. Целый месяц бросался на легкое, доступное, податливое. И что в итоге? Опустошенность. Бездорожье. Может, это не мой путь? Не знаю, пока не знаю. Чувствую, что сам себе становлюсь противоположностью. Выщерб­ленная шестеренка в слаженном механизме. Хоть в пропасть с головой. А еще утверждают, что мы, мужчины, не СТРАДАЕМ. Да гори оно все огнем. Ясным синим пламенем! Знаю, что физиология и душа — разные понятия. Там, где бал правит животное начало, душе делать нечего. Аксиома. Попробуйте оспо­рить. Нет, не надо говорить о гармоничном сочетании одного с другим. Миф. Красивый. Своя боль самая сильная. Снова аксиома. Озеро я покидал почти бегом. Убегал от глухой, как февральская ночь, тоски. Убегал от мысли, что при всех своих недостатках, извращенности, подлости. — ты, моя Единственная, самая совершенная и идеальная из всех женщин, которые жили, живут и еще будут жить. Ничего не поделаешь, вот такой я недалекий, самолюбивый, без­дарный. Ты же — само совершенство. По крайней мере, для меня.

Кто-нибудь видел, как утром, едва начинает всходить солнце, темное небо с краев постепенно проваливается в свет? Нет? Жаль. Не поленитесь, проснитесь июльским утром в четыре утра, поднимитесь на крышу дома и уловите момент восхода солнца. Тот момент, когда ночь поглощается све­том. И я не хочу пропустить той минуты, когда моя безысходная тоска, словно ночь, начнет светлеть, наполняясь розовеющей синевой. Един­ственная исчезнет из сердца, сознания, памяти. Верю, что так будет. Дру­гое дело — пока этого не хочу.