Приносящая надежду (СИ)

– Боевая – нет. Но я щедро расходовал магию на удары. Ну, ты уже знаешь… И когда первый холод у меня получился, так обрадовался, аж загордился собой. Это мощное заклинание, правда, вот хоть у Гарвина спроси. И почувствовал – все. Нету. Ничего. Хотел бы, конечно, чтоб немножко осталось – на последнее заклинание, которому Владыка нас всех научил, всю семью, чтоб живым им не доставаться. Так нет, не хватало. Так что я дрался, как Маркус, – просто мечом. И если бы не попался верзила с двуручником, я б еще человек десять мог положить…

– А почему твои друзья тебя оставили?

– Аиллена, – растерялся Милит, – а что они могли сделать? Умереть рядом со мной? Чепуха какая-то. Будь у меня возможность уйти, я бы и ушел, но людей много было, отсекли меня от своих… надеялся, что убьют. Чего б не по голове этим двуручником…

– Ты был без шлема? – удивился Гарвин.

– Сшибли! – почему-то радостно заявил Милит. – Только кольчуга и боевая куртка… Представляешь, каков был мечник, что и куртку, и кольчугу разрубил? И ведь клинок не эльфийский!

– Ты и клинок рассмотрел? – присвистнул Маркус.

– Эльфы не делают двуручных мечей, – сообщил ходячий справочник, забираясь пальцами под волосы и нежно щекоча шею. Помурлыкать? Им на радость.

– Ага. Понимаешь, Маркус, я в этот миг умер. Трудно объяснить не эльфу… Когда бок разнесли, я и умер. То есть спасти меня было уже невозможно: эльфы должны были уйти из Трехмирья. За что я и дрался-то. Жалко, конечно, что не в бою умер, а умру через час или через день на эшафоте, но это все равно. Все равно – умер. И успокоился. Аиллена, ты ж видела меня – я разве волновался или страдал?

– Страдал. Когда ухо отрезали. Тебе было больно. А когда камнем в лоб прилетело, ты вообще чуть сознание не потерял, я уже думала, что Карис тебя не удержит.

– Это да, – признал Милит. – Искры из глаз.

– Ты еще скажи, что подумал, когда меня увидел.

Оказывается, эльфы умеют смущаться. Лена не поворачивалась, но знала, что Милит смущен. Захихикал Маркус.

– Когда увидел, ничего не подумал. Нет. Подумал. Что немолодая и некрасивая. Фигура… не того. У людей почему-то с возрастом фигуры портятся.

– То есть выделил из толпы? – уточнил шут понимающе.

– Толпа стояла, – возразила Лена, – а я шла.

– Не только. Ты не хотела моей смерти.

– Не хотела. А что ты дальше подумал?

– Аиллена! – взмолился эльф. – Ну… Подумал: мужика ей не хватает, что ли, раз меня забрать решила.

Ох как они хохотали! Даже Гару погавкал радостно – он охотно разделял веселье людей. Милит тоже смеялся, но все же не без смущения. Как его только не называли – и кобелем, и жеребцом, и котом похотливым, даже во время казни думающим только об одном.

– Я не сразу понял, что люблю, – продолжил исповедь Милит. – Сначала только вкус ее губ преследовал. Особенно во сне. Просыпался – а ее нет. А ощущение, что ее ладонь на груди лежит, – есть. Так что может и магия.

– Не знаю, – возразил Гарвин. – Меня она с лечебной целью тоже целовала. В мире Лумиса. И я тоже, заметь, был голый, причем абсолютно. Однако ничего, не влюбился. И даже не возбудился.

– Зато с ума сошел после этого, – заметил шут. Гарвин засмеялся.

– Ну уж не после этого.

– И не понравилось, как целовала?

– Нормально целовала. Но я как-то больше на силу внимание обращал, а не на вкус губ. Губы и губы. Не лучше других, не хуже других. И мне ее магии досталось тоже немало, только я все равно не влюбился. И Маркус. Да и Владыка ее целовал… и не только. Так что не думаю, что дело в этом.

– Никого и никогда больше не поцелую, – пообещала Лена, – если не заткнетесь.

– Поцелуешь, – уверенно сказал Гарвин. – И в постель ляжешь, если вдруг иначе не получится. Только у тебя теперь получится. А поцеловать – поцелуешь. Причем через час, не позже. Когда спать ляжем, ты его и поцелуешь. И не раз.

Маркус хмыкнул.

Гарвин только во времени ошибся: через два часа. Или около того. Наслушавшись всех этих разговоров, шут взялся доказывать Лене, что он лучше всех, хотя уж этого доказывать ей было не надо. Она и так знала. Он шептал что-то совершенно невнятное, только ведь и слова были не нужны, и ничего было не нужно. Только он. Его руки, губы, дыхание, биение сердца, растрепанные волосы, сине-серые глаза в крапинку… Мой. Только мой. Господи, полжизни прошло зря – без него.

* * *

В Тауларм они вернулись по первому снегу, причем отправились пешком, потратив на дорогу еще две недели. Не хотелось проход открывать. То есть Гарвин бы открыл, а Лене не хотелось, и все, конечно, немедленно с ней согласились, решив, что на крайний случай это сделать никогда не поздно: вот начнет Светлая подмерзать в пути без зимнего плаща и меховых сапог, и поглядим.