Приносящая надежду (СИ)

А неприятное чувство озноба вернулось и снова поползло по позвоночнику. Слишком длинная набережная. Слишком большие деревья. Юноша и девушка, которые ее не узнали. Только вот лица вечно молодых эльфов не меняются, не стареют, потому что стареют у них только души. Страшно-то как. Страшно подумать и вообще не хочется понимать. Час. Ну, может быть, чуть больше.

– Сколько лет прошло, Гарвин? – наконец спросила Лена. Он помолчал. Ноги могли подкашиваться сколько угодно: руки у эльфа были крепкие, а выпускать ее он вовсе не намеревался.

– Тридцать восемь, – очень тихо ответил он, глядя снизу вверх. Взгляд странно потеплел. Как может быть теплым лед или арктическая вода? Ведь это не небесная голубизна, это даже не незабудки или цикорий, потому что очень-очень светлые, прозрачные, Гарвина даже некрасивым из-за этого считают…

Боже мой. Не десять и даже не пятнадцать лет. Она об этом-то думать боялась, а уж о большем сроке и подавно. Не надо было звонить домой. Не надо было дожидаться милиции, не надо было играть в скромно сбежавшую монашку, прямо там, в толпе, сделать шаг, постаравшись не прикоснуться ни к кому, чтобы не прихватить с собой. Сразу, как только Витька Долинский свалил Корина на заплеванный асфальт – и какая разница, что подумают свидетели, им никтоне поверил бы, ведь не исчезают прямо с места солидные немолодые тетеньки… Развела лирику, с мамой поговорила… И теперь – тридцать восемь лет. Целая жизнь. Целая бессмысленная жизнь Елены Андреевны Карелиной. Тридцать восемь…

– А…

– Все, – торопливо сказал он. – Все здесь. То есть не все здесь, в Тауларме, но все живы и здоровы. Клянусь. Подожди. Они еще не поняли, что именно почувствовали полчаса назад. Я тоже не сразу понял… Отвык уже, Лена. Связь оборвалась, когда ты ушла из парка. Сразу. Мы… Мы думали, что ты погибла.

– Ага, вон монументов наставили, – сварливо пробормотала Лена, пытаясь осознать чудовищную цифру. Тридцать восемь лет. Без связи. Шут едва три дня пережил, когда она сбегала в Трехмирье за Милитом, потому что связь, тогда еще неуверенная и зыбкая, пропала. А Лена продолжала чувствовать их и в Новосибирске. Они не исчезали. Они всегда были с ней.

Он не чувствовал ее тридцать восемь лет.

– Где он? – спросила Лена.

– Где-то здесь, – отозвался Лиасс. – Может быть, и дома.

– Он единственный ждал тебя все это время, – глухо произнес Гарвин. – Он единственный верил, что ты жива. Что бы ему ни говорили, он повторял: «Надежда не умирает». Я уж столько ему доводов придумал – не помогало. Я злился, потому что… Бесплодные надежды губительны. Он сейчас, наверное, не верит сам себе. Прости, Лена.

Приехали.

– За что?

– Я не верил, что ты жива. Что ты вернешься. Думал… что надежда умерла.

Нагнуться и поцеловать его не было никакой возможности. Утешить его вообще никогда никакой возможности не было: ему было наплевать, что думают окружающие и как они оценивают его слова и поступки. Самым строгим и беспощадным судьей для Гарвина был Гарвин, и права на апелляцию он не признавал. За что прощать? Как объяснить ему, что никакой вины нет? Что она сама перестала бы ждать и верить? Лиасс приобнял ее за плечи и вдруг потерся щекой о ее волосы.

– Главное, что она вернулась, Гарвин.

Он наконец встал, не выпуская Лену. Так они еще постояли втроем. Скульптурная группа уже привлекла внимание. Вроде никого и не было на площади, но вокруг уже появлялись эльфы, кто-то с восхищенным трепетом произнес: «Аиллена!» – и шепоток пошел гулять по Тауларму. Лена повернула голову и улыбнулась всем сразу. Я люблю вас, эльфы.