Принс. The Beautiful Ones. Оборвавшаяся автобиография легенды поп-музыки

Когда наш разговор снова обратился к вопросу распространения собственности, я увидел, что спор Принса с Warner Bros. остался одной из главных травм его жизни, призмой, через которую он воспринимал расовые вопросы, собственности и творчества. С помощью своего адвоката Эллис-Ламкинс он недавно вернул свои оригинальные записи из Warner Bros., и это была победа, которая ознаменовала начало самого свободного этапа его жизни. Все артисты должны владеть своими оригиналами, сказал он, особенно черные музыканты. Он видел в этом способ борьбы с расизмом. Черные музыканты могли восстановить свое наследие, собрав свои главные записи воедино. И они будут защищать это богатство, нанимая свою собственную полицию, основывая свои независимые школы и устанавливая связи на собственных условиях.

«Музыкальная индустрия с самого начала заглушала черную музыку, – напомнил Принс. – Они бы продвигали черных исполнителей для «своей аудитории», а затем, если бы смогли, захватили ее». Billboard разработал совершенно ненужные чарты для измерения и количественной оценки этого подразделения, и это продолжалось по сей день, даже если «черные чарты» теперь маскировались под эвфемизмы вроде R&B/Hip-Hop».

«Почему Warner Bros. никогда не думали о том, что я мог бы быть президентом лейбла?» Им и в голову не приходило, что Принс может сам руководить своими делами. «Я хочу сказать на встрече с большими руководителями в сфере звукозаписи что-то вроде: «Понятно, вы расист». Что бы ты почувствовал, если бы я сказал это тебе?» Он уставился на меня своим пытливым взглядом, который возникал, как я заметил, всякий раз, когда он начинал говорить о том, как индустрия звукозаписи относится к черным артистам.

«Можем ли мы написать книгу, которая решит проблему расизма?» – спросил он.

Прежде чем я ответил «да» или, по крайней мере, «можем попробовать», он задал еще один вопрос: «Как думаешь, что значит расизм?» В этом был риторический талант Принса – внезапная и непринужденная прямолинейность, которая заставляет тебя обращаться к темам, которые обычно считались слишком возвышенными для непринужденной беседы. Помню, как я подумал, что это был удивительно простой вопрос. Потом я понял, что должен ответить.

Задумавшись на несколько секунд, я предложил что-то вроде словарного определения расизма: дискриминация и угнетение, основанные на идее того, что чья-то раса была ниже – плюс все структурные, системные, официальные версии одного и того же. Не знаю, что он об этом подумал, но лишь слегка кивнул. Возможно, это было теоретически правильно, но это был бесхребетный, аккуратный, безопасный ответ, который имел место на собеседовании с кем угодно, но не с Принсем. Он мог бы получить аналогичный ответ и от Siri. Если бы наша книга намеревалась решить проблему расизма, его клиническая расшифровка не помогла бы.

Принс поделился некоторыми из своих самых ранних воспоминаний о расизме в Миннеаполисе. Его лучший друг детства был еврей. «Он был очень похож на тебя», – сказал он. Однажды кто-то бросил в мальчика камень – первый расистский акт, который Принс засвидетельствовал и смог вспомнить. Северный Миннеаполис был черной общиной, поэтому лишь позже, когда он и другие в его районе были переведены в преимущественно белую начальную школу, Принс впервые почувствовал расизм. Оглядываясь назад, он считал, что Миннесота в эпоху совместной перевозки белых и черных учеников в школу и из школы на автобусах была не более просвещенной, чем сегрегационная Алабама; он язвительно пел об этом в песне 1992 года The Sacrifice of Victor.

«Я ходил в школу с богатыми детьми, – сказал он мне, – которым не нравилось мое присутствие там». Когда один из них назвал его негром, Принс врезал ему. «Мне показалось, что я должен это сделать. К счастью, тот парень убежал в слезах. Но если бы разразилась драка – то к чему бы она привела? Где бы она закончилась? Откуда ты знаешь, когда действительно нужно драться?»

Эти вопросы становились все более запутанными по мере того, как расизм принимал коварные формы и скрытые обличья. «Я имею в виду, что всякая жизнь имеет значение, и ты видишь в этом иронию», – сказал он, ссылаясь на антислоган Black Lives Matter, который в данный момент находил некоторый шанс на успех. Я согласился. Это потеряло смысл.

«Буду честен, я не думаю, что ты сможешь написать книгу», – Принс сказал мне об этом в какой-то момент. Он считал, что мне нужно больше знать о расизме, чтобы прочувствовать его. И, возвращаясь к стилю, он говорил о хип-хопе и о том, как он трансформирует слова. Он берет белый язык – «ваш язык» – и делает его чем-то, что белые люди не могут понять. Майлз Дэвис, напомнил он мне, верил только в две категории мышления: правду и белую чушь.